Последний рубеж - Зиновий Фазин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Телегин. «Ночью с 14-го на 15 октября крупные пехотные и кавалерийские силы белых при поддержке 14 танков атаковали первую линию наших окопов. Красноармейцы после упорного боя отошли на вторую линию. Железные чудовища, с грохотом и треском выбрасывая огонь, обрушились на вторую линию нашей обороны. Пять или шесть танков ломали проволочные заграждения, делая проходы для наступающих, остальные ринулись через окопы в тыл на переправу…»
Рассказ об этом сражении, имевшем огромное значение для всего дальнейшего, ведет здесь уже знакомый нам комиссар Телегин. Жарко стало на плацдарме с первых минут сражения, и вся тяжесть этих первых минут, всегда самых трудных, пала на бойцов 51-й блюхеровской дивизии; это о них, об их мужестве и стойкости, рассказывает участник боя Телегин:
«Начало светать. Наша артиллерия била по танкам. Прорвавшийся на Терны танк был уничтожен прямой наводкой. Другой танк двигался по полевой дороге, левее Перекопского шоссе. Он наскочил на артиллерийскую батарею, свернул с дороги и провалился в красноармейскую баню. Это была глубокая яма, где мылись красноармейцы. Сверху она была закрыта камышом. Наши батарейцы в упор открыли огонь по одному танку, пробив его в нескольких местах. Казалось, все уже было покончено. Командир взвода с бойцами подбежал к разрушенному танку и крикнул, чтобы оставшиеся в живых сдавались. Ответа не было. Красноармейцы открыли люк, внутрь полез командир взвода. В углу корчился тяжело раненный офицер. У него была оторвана нога. Он бросился на командира взвода с кинжалом и ранил его. Бойцы застрелили озверелого беляка на месте.
Пять танков начали уходить обратно. Наша артиллерия подбила еще два из них, а три, спустившись в лощину, скрылись. Белая пехота, шедшая за танками, близко было подобралась к нашим окопам, но была встречена губительным огнем. Несколько раз она пыталась подняться, но вынуждена была снова ложиться на землю. Понеся большие потери, врангелевцы отступили…»
В схватку с танками бойцы Блюхера вступали и раньше и уже знали, как действовать, когда на тебя движется «Танька», по никогда еще белые не пускали сразу в ход такую по тем временам страшную железную армаду — целых четырнадцать танков! И все же люди устояли.
У Врангеля мы находим всего несколько строк об этом сражении:
«На рассвете части генерала Витковского перешли в наступление. Однако штурм укрепленной Каховской позиции был отбит. Наши части, дойдя до проволоки, продвинуться дальше не смогли, залегли и понесли тяжелые потери от жестокого артиллерийского огня. Отряд танков, прорвавшийся в Каховку, почти целиком погиб…»
Грустное признание. Кажется, барон теперь уже начинал понимать, что готовит ему мудрая Клио.
Но бог с ним — понимал, не понимал.
Нас теперь больше занимает: подоспела ли Саша к этому сражению или нет. Судя по ее записям в дневнике, сделанным примерно через неделю после сражения, она добралась из Апостолова до плацдарма только лишь к вечеру, когда первый натиск врангелевских частей уже ослабевал. Но на другое утро бой опять возобновился, и тут уж, судя по тем же записям Саши, «досталось и ей на орехи».
«Пережила я за эти несколько дней столько, что всего и не расскажешь, да и некогда, — записала Саша в дневнике, когда снова взялась за него после долгого перерыва. — Одно скажу: кипит фронт и великие дела на нем происходят. Теперь я все понимаю, и не хочется даже про свое участие записывать. Научилась кое-чему и куда зорче стала во всех смыслах. Эх, интересно стало мне жить, а вот ты-то как там, Катенька, где ты, что делаешь?»
Увы, приходится отметить: хотя Саше стало интереснее жить, ее записи в дневнике мало раскрывают ее собственную жизнь в эти дни. О себе она почти ничего не рассказывает. Дневник пестрит записями примерно такого рода:
«Ах, и какие же молодцы наши артиллеристы! Особенно отличились бойцы из 3-го легкого артдивизиона, где командует молодой Говоров. Он и его ребята подбили вчера два танка! Знай наших! А комроты Голованов и стрелок Паршин вдвоем, как древние богатыри, вышли на единоборство с танком «Рикардо» и гранатами доконали эту гидру…»
Еще запись:
«К нам в дивизию влилась новая бригада из Казани — называется ударно-огневая, и воюет она здорово».
Записала Саша и такую новость:
«Эйдемана у нас уже нет, отбыл, говорят, на другой фронт, а новой 6-й армией, куда и мы входим, командует другой. А Уборевич все еще на своем посту в 13-й армии, и, по слухам, ей тоже достается, бои все время и там не затихают.
И все-таки Катя не узнала бы сейчас нашего фронта. Какая-то крепость в людей вошла, только раздетых и разутых бойцов много, а идет осень… И чтоб история знала, как наши воевали, несмотря ни на что, я позволю себе привести одно описание».
Дальше Саша приводит описание случая грустного и, очевидно, происшедшего в ее же полку:
«Во время боя это было, на хуторе в двух верстах позади переднего края, где устроился перевязочный пункт. Хирург доктор оказывал на месте нужную помощь раненым. А где устраивается перевязочный пункт? В простой хатке, где селяне живут. На столе солдату ногу режут, а на печи куча детишек лежит и трясется со страху и глазенки закрывает, чтобы человеческого страдания не видеть. А больше негде. Все хаты забиты и ранеными, и умирающими, и селянами, куда денешься, когда в хуторке-то всего три-четыре хатки, а других помещений нет.
И холод уже за дверью, и ветер, и дождь. Грязь по колено. И вот как раз в минуту, когда доктор делал операцию одному раненому стрелку, входит другой стрелок, не раненый, совсем здоровый, с винтовкой, но босой, и весь он озябший до невозможности, и спрашивает:
— Доктор, может пара сапог каких-нибудь найдется, а то я свои разбил вконец и не в чем больше воевать.
Ну, доктор на него посмотрел сердито и сказал:
— Ты, брат, не видишь, что ли? Тут перевязочная!
— Товарищ доктор! — говорит боец жалобно. — Да я разве требовать с вас зашел? Я просить зашел, на всякий случай… Вот-вот в наступление идти, а я без сапог.
Тут доктор вспомнил: в соседней хатке, как ему доложили, кончается один тяжело раненный в голову. Вот доктор и сказал босому просителю:
— Направо от нас хатка под черепичной крышей. Там погляди: если человек уже кончился, то и возьми себе его сапоги.
Кинулся боец за дверь и через минуту, глядь, вертается уже с сапогами того покойника. Сел у печки на табурет и давай их натягивать на себя. Натянул, потопал и такой довольный стал.
— Ну, — говорит, — теперича я не то что до Перекопа, а до самого моря Черного дойду, а надо — так и далее. Спасибо вам, доктор, великое!
Схватил он свою винтовку, поклонился низко доктору — и бегом из хутора к окопам. И так бежал, так бежал, аж земля под ним дрожала».
Только под конец недели, когда бои у плацдарма притихли, в дневнике стали появляться записи, из которых можно узнать кое-что и о самой Саше.
«Опять мне влетело по десятое число, — говорится в одной записи. — Выговор я получила крепкий и попарилась при этом до красноты. Зачем-де сбежала из московского эшелона, как так, и все такое прочее. Хорошо, что наш доктор санчасти за меня заступился… «Очень, говорит, кстати как раз она ко мне прибежала». Ну, командир полка доложил эти слова Блюхеру, и тот сказал: «Не трогать ее (то есть меня), но второй награды, к которой она (то есть я) представлена, мы ее за самовольство лишим».
Ну и бог с ней, со второй наградой.
Я и первой не пользуюсь, лежат часы вместе с дневником в мамином сундуке».
Ниже следует такая запись:
«Вторую награду мне все-таки вручили — кожанку дали желтую, новую, со скрипом. Положила и ее в сундук. Скоро наступать, в шинели будет теплее и лучше».
А вот опять грустная запись:
«Страшно умирают люди. Я чуть позади окопа лежала. Бой шел. И косит людей смерть так незаметно, что даже не можешь понять, как это происходит. Вот, вижу, присел боец и почти тихо говорит: «Ох, меня что-то кольнуло». Ползу к нему, чтобы рану перевязать и в тыл немного назад оттащить, а он уже мертвый, не дышит».
В дневнике есть запись и о том, как в Каховке на торжественном митинге прибывшие из Москвы представители Моссовета вручали Блюхеру свое знамя. Саши при этом не было, и она записала все со слов матери, которая была в толпе и все видела. Был парад, потом всему народу показали два захваченных танка. На броне одного из них успели закрасить старое название и написать крупными буквами новое: «Москвич-пролетарий».
«При вручении знамени, — записала Саша, — играл военный оркестр духовой музыки и выступали с речами разные товарищи, в том числе, говорят, и мой Степан».
Ничего больше о Степане, ни слова. Поссорились, что ли? Нет, никакой ссоры между ними не было. Просто так, из скромности, скорее всего. Саша оказалась в личных чувствах донельзя стыдливой и застенчивой. Ну, и кто же ее за это укорит?..
