Солдаты мира - Борис Леонов

Если бы танкисты могли видеть сейчас лицо Тулупова, их тревога выросла бы сильнее. Даже адъютант, знавший генерала не только корректным, ровным и терпеливым, ежился, замечая твердые желваки на его заострившихся скулах и багровеющий шрам, перечеркнувший наискось высокий крутой лоб.

— Чего он просит, наш юный генерал? — переспрашивал Тулупов по радио начальника штаба руководства учениями глухим от ярости голосом. — Отменить решении наших офицеров? Нелепая случайность? Стоит ли выключать из игры ракетное подразделение из-за какой-то заблудившейся роты? Так он сказал?.. Так! Скажите же ему: я тоже верю в случайности — во все, кроме нелепых. А насчет роты он не по адресу обратился. Пусть к Степаняну дозванивается; и если тот признает, что рота состоит из бутафорских танков, если атаку ее следует считать шуткой, — я умываю руки… Впрочем, нет, не умываю! В этой роте и мои труды есть. Генералы, между прочим, тоже воюют ротами…

Он умолк, сбросил с головы наушники, но, видно, гнев его был еще слишком велик, и командующий снова схватил микрофон:

— И насчет игры тоже скажите. Я знаю игру в футбол, в хоккей, бильярд и даже преферанс. Но когда тысячи людей выкладываются сутками без сна и отдыха, когда сотни дорогостоящих машин жгут моторесурс и горючее, я никакой игры тут не вижу. Идет боевая подготовка, и люди воевать учатся, по-современному воевать, а не играть. Воевать — слышите?

Тулупов переключился на бортовую связь, но никак не мог успокоиться и заговорил с адъютантом, как бы приглашая и его разделить возмущение:

— Ишь ты, задело, что какой-то ротный ему, генералу, карты путает. На войне между противниками субординации не существует. Я сам капитаном у двух фашистских генералов вальтеры из рук принимал. Кобенились поначалу: чуть не маршала им для этой церемонии подавай. А маршал, он за каждым солдатом стоит, который волю его исполняет… И эта рота, она что, сама по себе воюет?.. Говорит, «нелепая случайность», ишь ты! Какая же тут случайность, если для прорвавшихся в чужой тыл танков главная цель — ракеты?.. У меня в Белоруссии потрепанный батальон был, такой, что по своим возможностям нынешней роте в подметки не годился бы, а я с ним города брал. И другие брали. Вон еще когда было! А нынче возможности мелких подразделений несравнимо выше, вот они себя и показывают вовсю, где командиры своему делу научены.

Генерал примолк, и адъютант осторожно кивнул на иллюминатор:

— Ракеты на переправе, товарищ генерал.

— Гробы сейчас это для всей операции, а не ракеты, — сердито проворчал Тулупов. — Покажет им теперь Степанян свой норов.

Вертолет садился на пойменный луг между ракетной колонной и линией танков, и к нему с двух сторон спешили вездеход подполковника и камуфлированный газик ракетчиков. Танкисты стояли в две шеренги перед центральным танком, на котором вяло болтался клочок белой материи.

Ермаков сразу узнал вышедшего из кабины вертолета командующего и ощутил нечто схожее с состоянием, когда падаешь и само падение пугает больше, чем неизбежный удар. Лишь бы скорее кончилось!

Командующий казался сердитым, судя по жестам, с которыми обращался к сопровождающим офицерам, Ермаков даже услышал его резкий, недовольный голос:

— Мало танками обставиться — разведку надо вести на марше. Разведку!..

Ордынцев тонким от напряжения голосом скомандовал: «Смирно!» — и, высоко поднимая негнущиеся ноги, пошел навстречу начальникам.

Выслушав рапорт, генерал пожал Ордынцеву руку и поздоровался с ротой.

— Здра-жла-тва-грал!.. — грянуло над поймой.

Генерал улыбнулся и опустил руку. Он знал, чего ждала рота, но бросаться благодарностями по первому чувству не любил, да и не имел права: слишком велик авторитет. Пусть их сначала оценят комдив и комполка.

Командующий обвел взглядом усталые, все еще возбужденные лица танкистов, покосился на крутой склон, по которому тянулись прямые следы гусениц, потом на белый флажок над башней танка:

— Ну-ка, покажите мне, кто сегодня вел роту.

— Лейтенант Ермаков, выйти из строя!

Ермаков перехватил взгляд Ордынцева, и как будто раскрылся над ним парашют, неведомо откуда взявшийся…

Генерал всмотрелся в похудевшее лицо лейтенанта, в его запавшие от усталости и бессонницы глаза: они знали уже что-то такое, чего не знали, когда он их впервые увидел, — те синие дерзкие глаза юнца, уверенного в собственной неуязвимости. И Тулупов подумал: «Повзрослел…»

— Здравствуй, танкист. Как же это ты такую силу отважился атаковать?

Ермаков молчал, понимая: отвечать не надо.

— Молчишь? Правильно. За тебя пушки сказали. А роту не уберег, однако. Наверное, и уберечь не мог?

— Мог, — тихо сказал Ермаков. — Но тогда мог и упустить ракеты.

Генерал оглянулся на представителя штаба учений и офицера-ракетчика, как бы приглашая внимательно послушать лейтенанта.

— Ну а сохранить роту и все же уничтожить ракеты мог?

— Мог, — так же тихо произнес лейтенант. — Но мог и не уничтожить.

Тулупов вскинул брови, от чего шрам на лбу его удивленно надломился: «Вон ты какой!» — но не сказал вслух и лишь переглянулся с подполковником. Ермаков тоже глянул на этого молчаливого, умудренного годами человека, как бы ища поддержки, и нашел ее в спокойном выражении его багрового лица и чуть прищуренных глаз, в коротком ободряющем кивке головы. Он не ведал, что кивок этот значит в его судьбе много больше, чем простое согласие со сказанным.

— Жалко с ротой расставаться? — спросил генерал, и теперь уже Ермаков посмотрел удивленно:

— Разве я с ней расстаюсь? Мне ее и не давали. — Он улыбнулся.

— Это ты верно сказал. Роту тебе не давали. Ты сам взял ее… — Тулупов неожиданно шагнул к лейтенанту, тихо прибавил: — Взял да и не почувствовал ответственности. Жизни человеческие, они и на войне дороже золота, а ты их на учении под откос бросаешь. — Тулупов, говоря это, испытующе смотрел на лейтенанта, и было видно, как ему сейчас важно то, что ответит молодой офицер на эти его нарочито жесткие слова.

— Простите, товарищ генерал-полковник, я в своем деле не дилетант, — сдержанно, не желая, видно, выдать своей обиды, сказал Ермаков. — За свои действия готов отвечать перед солдатами во весь голос. Я их не под откос бросал. Я их бросал в атаку. Крутизна склонов для танков допустима. Плюс конструкторский запас.

— Конструкторский запас не про вашу честь, — усмехнулся Тулупов.

— А мы его, товарищ генерал-полковник, и не трогали. У нас и без того оставалось пять-шесть градусов…

— А если проверим?

— Убедитесь, что я прав. И вообще…

— Что вообще?

— Вообще, если бы я заметил за собой, что готов людьми бросаться, немедленно попросил бы освободить меня от должности. Людей у нас и без того мало.

— Ого! А что вы скажете, если людей у вас будет много?

— Людей? Товарищ генерал-полковник, так ведь на войне людей только у противника, кажется, много.

Тулупов рассмеялся.

Навытяжку стояла рота. Навытяжку стояли сопровождающие генерала офицеры, напряженно улыбаясь и не понимая, почему командующий не прервет эту странную дискуссию с лейтенантом. Не улыбался лишь Ордынцев — выцветшие от недосыпания и переживаний глаза его вновь, наливались льдом. Но Ермаков этого не замечал и посчитал нужным добавить:

— Я, конечно, могу ошибаться. Если что не так, готов отвечать.

— А вы уже ответили, — сказал Тулупов суховато и начал прощаться с танкистами. Он попросил ракетчиков накормить обедом роту Ордынцева, пошутил, что, мол, за кухнями небось танкисты и гонялись — где их кухни теперь, сам руководитель учения не знает. К вертолету его сопровождали старшие офицеры; подполковник негромко о чем-то рассказывал.

Когда расходились к машинам, Игорь Линев сочувственно стиснул локоть Ермакова:

— Не бойся, Тимофей, больших начальников иной раз сам аллах не поймет: довольны они или нет? У них столько забот, что обратить их внимание на себя — уже подвиг.

А Ермаков еще продолжал мысленный разговор с генералом, доказывая свою правоту, свое право на последнюю рискованную атаку и не зная, что в том нет никакой нужды. Да и случившееся с ним становилось обычным эпизодом, одним из многих: учения продолжались, и выведенные на время из строя подразделения опять внезапно вводились в бой, часто с совершенно неожиданными задачами — так, чтобы у солдат и командиров рождалась привычка к быстрым переходам от одного способа тактических действий к другому, готовность ко всему, боевая ярость в ответ на коварство «противника» и многое другое, что зовется в армейском обиходе полевой выучкой войск.

Что же касается прорыва роты к переправам и ее удара по ракетной колонне, полное значение их Ермаков понял на утро следующего дня, когда наступающие части дивизии хлынули через реку — по воде, по дну, по спешно наведенным переправам, и танкисты завистливо следили за товарищами со стороны.