Креститель - Александр Прозоров

Пламя опало только к вечеру. Стена пыхала жаром так, что это ощущалось даже на удалении в перестрел — расстоянии полета стрелы. Грубо сработанный, пахнущий водорослями навес к этому времени обшили сверху все теми же сырыми шкурами, которые вдобавок щедро залили все той же морской водой.

Утром навесы выдвинули к стенам: три десятка холопов, забравшись внутрь, поднатужились и поволокли вперед. Греки стреляли с яростью обреченных, но стрелы бесполезно застревали в толстой крыше. Несколько человек тут же принялись долбить стену кирками и ломами, остальные принялись укреплять навес — сооружать более прочные стены из подносимых бревен, делать снизу второй накат.

Горожане дважды вылили сверху по бочонку горящей смолы — да мокрые шкуры не занялись. Потом на навесы стали скидывать камни — но удары средних валунов навесы выдержали, а более тяжелые византийцам, по всей видимости, затащить на стену не удалось.

Собственно, в этом на долгие дни и стала заключаться война. Русские построили еще два навеса и поставили их вплотную рядом с первыми и терпеливо расковыривали прокаленную кладку, время от времени с помощью длинной кривой ложки поливая крыши водой. Греки тоже регулярно поливали навесы — но горящей смолой; скидывали сверху камни и горящие вязанки хвороста и жердей, стреляли по бегающим холопам.

Ратники неспешно сколотили из бревен десяток толстых щитов и ступеньками выставили их, подперев жердями от крайней избы до самых навесов. Теперь перемещаться к месту работ и обратно можно было короткими перескоками — греки просто не успевали выстрелить. Еще напротив ворот города, на безопасном удалении, постоянно дежурили сотен двадцать бояр — на случай, если корсунцы решатся на вылазку, чтобы разрушить осадные навесы. Но греки не рисковали, а потому общие потери за первые десять дней составили всего пять человек — и то легко раненных. На четвертый день из горных лесов холопы привезли длинные хлысты пирамидальных тополей. За пару дней ратники связали похожие на козлы для пилки дров станины, закинули на них хлысты комлями вперед, привязали к поперечной балке, положенной в верхнюю Y-образную выемку. На сам комель примотали корзину, в которую до краев набросали камни с побережья, на длинный конец хлыста прибили большую кожаную петлю. На третий день хлыст оттянули назад, в петлю положили гранитный валун. Один из мастеровых кувалдой выбил клинышек, на котором крепилась оттягивающая петля — тяжелый из-за камней комель стремительно пошел вниз, длинный отрезок ствола с петлей — вверх. Ш-ш-ш-ших — и под радостные вопли ратников пудовый валун, промелькнув в воздухе, ухнулся куда-то за крепостную стену.[15] К вечеру были готовы еще семь камнеметов, которые принялись забрасывать валунами ближние к навесам башни. Получалось плохо: из десяти камней семь улетали в город, пара попадали по стенам, и только один врезался в башню — но каждый раз в другое место, поэтому видимых повреждений не проявлялось.

Так и тянулись дни войны — бояре, постояв в сторожевом отряде, от нечего делать ходили к городу пострелять из луков, ездили с холопами в степь на охоту или вовсе отправлялись в горы, в лес. Олег, от которого не просили даже подобной простенькой службы, на вторую неделю снял повязку и купался, загорал, а вечерами отправлялся на княжий пир — пить вино, заедать мясом и сухофруктами, слушать разные сказки и небылицы, которыми со скуки развлекали друг друга и великого князя бояре, а потом вместе с Радулом и еще несколькими отправлялся спать в правое крыло княжеского шатра.

В конце третьей недели подошли ладьи, что отвозили в Киев пленников и добычу. С ними прибыли четыре тысячи варягов и припасы. Олег понял, что теперь Владимир сможет сидеть у стен Корсуня хоть до самой зимы.

Первое событие, что внесло хоть какое-то разнообразие в жизнь лагеря, случилось на тридцатый день осады. Уже после пира, отправившись спать, Олег внезапно почувствовал слабый нагрев креста. Встрепенувшись, он повел рукой в стороны и ощутил, что колдовское воздействие идет снаружи, от стены палатки.

— Сейчас сцапаем чародея… — Пытаясь ступать как можно тише, ведун вышел из правого крыла, бегом промчался до входного полога, развернулся. Услышав шум, кинулась от парусиновой стены какая-то темная фигура, но Олег в два прыжка нагнал лазутчика и, сбив с ног, уселся сверху. Выдернул нож и прижал к его горлу. Противник жалобно пискнул знакомым голосом, и Середин наклонился вперед, пытаясь разглядеть его лицо в слабом свете звезд.

— Рада, ты?

— Я, боярин.

— А чего ты тут делаешь?

— Что за шум? Что тут случилось? — заворочались отдыхающие неподалеку ратники.

— Ничего, споткнулся я! — громко ответил Середин и убрал нож. — Ты чего тут делаешь? Только не ври! Я колдовство за версту чувствую.

— Я… Я приворотного порошка принесла…

— Чего?!

— П-порошка привор-ротного, — внезапно начала заикаться девушка. — З-знах-харь сказывал, б-ближе к т-тебе насыпать надоб-бно. Иначе п-подействует с-слаб-бо.

— Кого привораживаешь-то? — Олег спохватился и встал с девушки, помог ей подняться и слегка отряхнул. — Извини, что так. Не разобрал спросонок.

— Т-тебя, б-боярин…

— Меня? — осекся Середин. — Зачем?

— Т-ты и не смот-тришь совсем, — всхлипнула Рада. — Мимо ходишь, не замечаешь. Сколько раз рядом был, а ни слова не сказал. Я п-понимаю, чт-то холопка… Я н-не прошу ничего. Но хоть с-слово ласковое с-сказать…

Ее речь быстро превращалась в надрывный плач, и ведун закрутил головой: в палатку вести нельзя, там куча народу. Здесь тоже всё людьми завалено, головы уже поднимают.

— Не реви… — Он схватил Раду за руку и потащил к морю. — Не реви…

Просьба оказалась воспринята как намек, и девка завыла в голос:

— Лю-ю-юб ты мне-е… Лелио отрави-и-ил… Не смо-от-ришь.

— Да тише же ты, — остановившись, Олег обернулся, взял ее лицо в ладони, наклонился вперед, ткнулся кончиком носа в ее нос. — Ты видишь, я же здесь, рядом. Ну, так что?

Он коснулся губами ее соленых губ, и Рада наконец-то перестала скулить, вернувшись к тихим всхлипываниям. Ведун снова повлек ее за собой, подальше от отдыхающих воинов, на теплый после долгого дня прибрежный песок.

— Ну, и чего ты на меня наколдовала? — спросил он, когда они, миновав стражу, выбрались за частокол и их голоса уже никого не могли потревожить.

— Чтобы ты стремился ко мне, как голубь к голубке, как птенчик в гнездышко, как нитка к иголочке. Чтобы день и ночь видел пред собой губы мои сахарные, чтобы желал тела моего белого…