Семь смертных грехов. Роман-хроника. Соль чужбины. Книга третья - Марк Еленин

Согласилась она и на поэтический вечер. Но тут вышел скандал и пошлость. На улицах, в метро, магазинах скучаешь без русской речи. Там ее оказалось предостаточно — и опять плохо. Началось тихо, стихи читали. Грустные, кабацкие, кладбищенские. Недаром парижане утверждают: негру самое главное — дансинг, французу — хороший ужин с красивой женщиной, русскому — кладбище. Воистину так. Два поэта заспорили, чьи стихи лучше. И тут началось. Зала мгновенно разделилась на два лагеря — непримиримых, люто ненавидящих друг друга. «Езжайте к себе на Волгу, большевики!», «Мало вас били, бурбоны!», «Ничему не научились, ничего не поняли!», «Христопродавцы! Жиды! Царя пролузгали!» И тут такая клоака открылась, что и писать тошно. Господи! Откуда сбежались эти люди? Кончилось общей дракой.

Неловко мне было и перед американкой, и перед французами: они смотрели на нас точно на зуавов, на балаган, где любопытной публике демонстрируют русалку е ванной или карлика с двумя головами. «Похороните меня на собачьем кладбище! Умоляю! Только не среди своих!» — кричал какой-то старик, и его дребезжащий бессильный голос до сих пор звучит у меня в ушах: «Хочу у-у-у домой!..»

Мисс Пенджет ушла, довольная, словно после посещения зоопарка. Я попыталась было объяснить ей происшедшее, но она не стала слушать, потащила нас со Львом в ресторан «охладиться». Спорить с ней бесполезно. Доказывать — трудно. Возражать — опасно, ибо я ведь у нее в прислугах. Надолго ли?

Ну вот! Начала во здравие, кончаю за упокой. Хотя мне грех жаловаться: жизнь оказалась милостива ко мне. Так что за меня не беспокойся и больше пиши о себе, о Петрограде, делах. Привет и земной поклон Арине за добрую заботу о тебе.

Всем сердцем с тобой. Ксения».

«Дорогой дед! Многоуважаемый Вадим Николаевич Белопольский! Пищу тебе ответ на каждое твое письмо. Но это пишу, не дождавшись послания от тебя, и шлю, чтобы рассказать о своих новостях. Прежде всего, конечно, о своей американской патронессе. По-моему, чем больше она европеизируется, тем более становится невозможной. И я (полагаю, тоже не сахар) все чаще с ней спорю, хотя сдерживаюсь изо всех сил, ибо этому меня научила эмиграция. Дважды нас мирила княгиня Вера. А потом отчитывала меня: «Хотите на улице оказаться? Думайте, пожалуйста, с кем имеете дело!» Правда, и Доротея почувствовала, что перегнула. Она привезла в особняк новую мебель в стиле «модерн» и объявила, что хотела бы устроить ужин в честь нас, с тем чтобы мы сами пригласили всех, кого сочтем нужным. Этакое благородство! Машины стали привозить фрукты и вина, кондитерские изделия, мясо — все необходимое для пиршества, включая поваров и официантов. По подсчетам Веры Кирилловны, американка выбросила сорок-пятьдесят тысяч франков! И это в то время, когда тысячи русских на улицах с протянутой рукой! И их дети голодают. Я, конечно, от присутствия на подобном спектакле отказалась. Эта сумасшедшая бросилась передо мной на колени. Она плакала и обнимала меня, повторяя, что поняла свои ошибки, что благодарна мне. И я не устояла, я согласилась и приняла участие в ужине, куда было приглашено десятка два сиятельных семей России из числа знакомых и родных княгини Мещерской. Ты бы посмотрел на сборище этих монстров, дед! Ты бы послушал их разговоры! Посмотрел бы на их мундиры с орденами, камергерскими знаками, декольтированные платья. На их попытки сохранять остатки приличия. Они спорили о том, кто из них знатнее, главнее, точно не из милости Дороти Пенджет собрали их в чужом доме, а у себя в петербургских особняках решали они наиважнейшие государственные дела. Неужели они управляли Российской империей? Неужели — такие? Они ведь презирают страну, приютившую их, хвастаются тем, что за прошедшие годы не прочли ни одной книги. Знаешь, кого они мне напомнили? Крыс — вечно голодных и злобных, ненавидящих друг друга. Белая кость, голубая кровь России! Смешно и горько. Что станется с их детьми и внуками?.. Совсем я разворчалась... Но ведь есть же и тут, в нашей «колонии», настоящие, хорошие люди. Есть, их я видела, знаю. Они — каждый сам по себе, они разбросаны, разобщены. И чем лучше человек, тем труднее он живет и легче погибает. Мне здесь тошно, мерзко, плохо, дед. Хочу домой. Возьми меня к себе, дед.

Твоя внучка Ксения».

«Родной мой Вадим Николаевич!

Не могу понять, почему твои письма совсем перестали приходить. Получаешь ли мои? Я уже написала тебе два.

У меня все по-старому. И слава Всевышнему, что по-старому. Американка остепенилась. Кажется, посмотрела здесь все. Боюсь, чтоб не заскучала. Надоест и поминай как звали, уплывет за океан — и я опять останусь на бобах. Очень жалею, что не приучена ни к какому ремеслу: здесь очень пригодилось бы. На пасху, когда княгиня Вера получила вновь распоряжение собрать своих стариков и старух, мисс Пенджет, расчувствовавшись, объявила во всеуслышанье, что в самом скором времени подарит княгине Мещерской загородную виллу. Представляешь — виллу?! И подарит! Я думаю, как в одном человеке могут столь легко уживаться доброта и низость, твердость и мягкость, даже слезливость, эгоцентризм и показная широта души. Как они живут в своей Америке? Все ли такие (таков стиль), или моя Доротея — исключение? Ей неведомы простые человеческие чувства. Она точно механический человек. Да бог с ней! Как приехала, так и уедет...

А вот тебе новость, совсем уж необычная. Вчера на Елисейских полях нос к носу столкнулась с... нашим Иваном, сыном Арины. Сначала он не узнал меня, а я — его. Одет по последней моде. Мы обнялись. Он торопился, да и меня ежеминутно теребила американка — какой уж тут разговор? Иван явился мне, точно гонец божий из другого мира. Так хотелось узнать о тебе и твоей советской жизни. Где там! Иван проездом. Направляется в Лондон торговым агентом для свершения какой-то сделки. Ты подумай — и это наш Иван, рабочий паренек, необученный солдатик! Я ему без обиняков сказала об этом. Засмеялся: «Государство такое. Рабочие и мужики управляют». Обещал найти меня обязательно. Я весь день думала: пошутил он или вправду сможет помочь мне вернуться?

Моя опора, мой духовный поводырь (которого у меня никогда не было) — Лев Анохин — умный, честный и добрый человек. Он помогает мне в жизни, помогает разбираться в нынешних событиях... Трудно, все трудно, дед! И ты про меня забываешь. Увлекся своим архивом, что ли?

Напиши хоть несколько строк, Христа ради!

Целую. Ксения»

«Низкий поклон и приветы многоуважаемой Ксении Николаевне — с печальной вестью из города Ленинграда от Арины и Анания Ивановича Кузовлева.

Сообщаем, что шестнадцатого дня, месяца мая 1927 года скончался дед ваш Вадим Николаевич Белопольский. Мир праху его!

А смерть была ему легкая. Умер он во сне, и не мучился нисколько, и совсем не болел. Еще накануне с охотой посещал свою службу. Вернувшись, шутил, а вечером все ваши письма читал у себя и лег спать будто рано, ни на что не жалуясь и боли какой не испытывая. А утром не проснулся, преставился. Лежал в постели, будто спит, — безмятежно. Лицо его было спокойное, и никаких мук смертельных на нем не обозначилось.

Не убивайся, родная Ксенюшка: слезами горю не поможешь. Все мы в свой час уйдем на тот свет, а Вадим Николаевич свой век отжил — чай, не молоденький уже был и всего в этой жизни повидал предостаточно. И до последних ден, слава Богу, при деле состоял, и считались с ним, уважали его все. Хороший он человек был, душевный. Похоронили мы его по всем христианским правилам, как он заказывал. И в церкви отпели, и положили в старом семейном склепе князей Белопольских на Волховом кладбище. И скорбим вместе с тобой, Ксенюшка.

Одна была мечта у Вадима Николаевича — с тобой свидеться. Да не дождался, бедный. Только и я тебе не чужая, Ксенюшка. Молоком моим ты питалась, как и Иван мой родной. Так что возвращайся, как дед того хотел, как мы тебя ждем на родной земле. За плохую весть прости меня, а не писать тебе не могла, права не имела, грех на душу брать не хочу.

Так и не встретил Вадим Николаевич тебя, Ксенюшка, про Виктора и Андрея уже и надежду потерял, а Николая Вадимовича словно из сердца вырвал... А ты не думай, ждем тебя всегда. Комнату Вадима Николаевича для тебя сбережем, и все вещи, что остались, — твои, не сомневайся. Приедешь — сама увидишь, богатства прежнего не осталось, конечно, но что мы в доме застали — все твое, нам чужого не надо.

Если когда нам письмо пошлешь, мы очень рады будем, про свою жизнь тебе отпишем, а пока остаюсь преданная твоя кормилица с младенчества Арина, потому как Иван опять по делам послан, и нет его теперь в Ленинграде больше месяца.

Целую тебя, как во все былые времена