Новый Мир ( № 12 2008) - Новый Мир Новый Мир

Шаров, взявшись за большой сюжет — утопия революции, евангельская заповедь о детях, — остается по эту сторону метафизики, следуя “светской” духовности, согласно которой все, что “мельче” убийства, не грех (отсюда ударный акцент на тему пролитой крови), а страдания и бедность духа засчитываются как святость. Постсоветски заигрывая с религиозностью, он к взятым напрокат идеям холоден, веря скорее в эпилепсию, чем в юродивость, в земных сирот, нежели в детей Божьих.

Герман Садулаев. Пурга, или Миф о конце света. Повесть, рассказы.

М., “Вагриус”, 2008, 240 стр. Герман Садулаев. Таблетка. Роман. М., “Ад Маргинем”, 2008, 240 стр.

На обложке книги Л. Рудницкого указано, что автор романа про бомжей ныне работает риелтором. Остроумное само по себе сочетание привлекательно для меня еще тем, что позволяет рассматривать роман Рудницкого как прозу риелтора. А что, захотел человек высказать свои мысли и при этом оказался неплохим рассказчиком. Но то, что можно простить коммерческой литературе, становится поперек горла в случае, когда перед нами “последний из русских реалистов” и “новый серьезный писатель” (цитаты из прессы на обложке “Таблетки”).

По прочтении двух книг Германа Садулаева, вышедших в начале и середине этого года, возникают сомнения по крайней мере в трех определениях.

Тема прописки автора по адресу той или иной культуры болезненна. Но в связи с Садулаевым ее неизбежно придется поднять. Меня, собственно, занимает не то, почему автор книги-лейбла “Я — чеченец”, публикующий в “Знамени” авторский вариант национальной мифологии вайнахов, берется продолжать традиции русской культуры, а то, почему этот признанный чеченец русской литературы — завзятый индуист?

Для построения образности своей повести “Пурга, или Миф о конце света” Садулаев выбирает матрицу индийской философии: мотивы реинкарнации, иллюзии и пустоты являются ключевыми для обеих книг. Или же матрицу — никакую: “Я мысленно обратился к Богу, дьяволу, Будде и Великой Иллюзии материального мира” (“Пурга…”; нечто похожее есть и в “Таблетке”). При том что автор к месту и не к месту поминает то Бога (в повести), то нечистого (в романе), он не считает зазорным взывать время от времени к Всевышнему и ссылаться на волю Аллаха. Тут, видимо, действует тот же закон, по которому реплику с исторической биографией: “Нам нужна великая Россия” — становится возможным вложить в уста Дона Ахмеда, главы “чеченской мафии” (“Пурга...”). Не верящий ни в черта “реалист” у меня вызывает подозрения. Его картина мира — скорее популярный извод постмодернизма.

“Писатель…”. В отношении к “Пурге…” особенно странно, в “Таблетке” — спорно, но за счет приобретенного умения вычеркивать лишние слова, отказа от велеречивых образов (правда, в пользу публицистических схем), одной затянутой дешевой шуточке против двух в “Пурге...”, более хлестких заголовков вроде “Генеалогический кустик” и “Дао м.с.з.”, а также более жесткой нарезке повествования, без промазывающей наивности в финале глав, — за счет этого “подтянувшегося” письма можно уже говорить о некоем состоявшемся тексте.

Публикация “Пурги…” меня вообще поражает. Есть ощущение, что у молодых писателей, участников форумов в Липках (книга вышла в “форумной” серии “Вагриуса” “Новые писатели России”), появилось безответственное обыкновение в названную серию сплавлять произведения пробной поры, а у их редакторов и кураторов — им потворствовать. В “Пурге...” автора еще нет. К тому же заглавная для сборника повесть полностью перекрывает по мотивам вовсе уж набросочные рассказы, а вышедшая после “Таблетка”, в свою очередь, делает “Пургу...” как чтение ненужным: в романе автор опять высказывает те же мысли, только в более профессионально обработанной форме. Настоящему писателю (если уж мы говорим о настоящей литературе) стоило бы отвечать за опубликованные слова, а потому и не брать такой грех против собственного же слова на душу.

Впрочем, рецензенту как раз “Пурга...” очень выгодна. Поскольку в ней еще нет литератора, она бесхитростна, хоть и сделана не в пример “Таблетке” неряшливее, в этическом отношении выглядит как-то чище.

“Таблетка” написана в актуальной стилистике “офисной прозы”. Такой классовый жанр, развившийся из исповедей сынов века, но актуальной чертой имеющий неспособность шокировать. Разоблачения, которые высказывает автор “офисной прозы” (Садулаев развивает наследие С. Минаева), не способны задеть “менеджерский” его адресат, потому что эта исповедь не более чем игра — в узнавание: от закупаемой в офис бадейки воды до внутреннего вопля “я ненавижу свою жизнь”, с которым проснулся ночью. Почему Садулаева после племенной матери-волчицы интересует офисный герой? “Бульварщина” — это слово Юлии Беломлинской всплывает опять, выражая глубинную несерьезность сочетания племенного и всемирного, обращений к Аллаху и индуистской модели мира.

Выразимся еще проще: прогиб. Что хуже: прогиб не коммерческий, который можно объяснить легкомыслием. Прогиб с идеологической целью. А это уже — грех против правды, лежащей в основе художественного высказывания.

ЗВУЧАЩАЯ ЛИТЕРАТУРА. CD-ОБОЗРЕНИЕ ПАВЛА КРЮЧКОВА

ГОЛОС СОЛЖЕНИЦЫНА

Не в первый раз я начинаю свое обозрение с воспоминания, отнесенного к одному и тому же пространству-времени.

Кажется, это было лет двадцать тому назад. В одно из моих вечерних дежурств в самодеятельном переделкинском доме-музее Корнея Чуковского, проверив, во всех ли комнатах погашен свет и открыты форточки, я спустился на первый этаж и, нажав соответствующие кнопки, запустил старенький проигрыватель виниловых пластинок. Открыл дверцы шкафчика, где они хранились, и поставил один из дисков Звучащего собрания сочинений Чуковского — давно решил переслушать все двенадцать пластинок одну за другой. Нужный диск зазвучал, знакомый голос заполнил комнату, а я начал машинально перебирать остальные винилы, прижатые друг к другу, — они то хранились в специальных коробках, то стояли поодиночке.

И вот в руку выпала большая пластинка черного цвета с маленькой фотографией-портретом боевого офицера в левом верхнем углу на само2м пластиночном конверте (зачесанные наверх волосы, устремленный вперед взгляд, гимнастерка, орден Отечественной войны), а внизу, одна за другой — пояснительные надписи на четырех языках.

Одна из них гласила: «А. Солженицын. Прусские ночи. Поэма, написанная в лагере в 1950 г. Читает автор. Запись 1969 г.» [1] .

Так значит, это можно услышать, сейчас же, прямо здесь! И не по радиоприемнику («полувражеский» эфир, по-моему, еще доглушивали) — но в доме, где автор «Ночей» написал свой предупредительно-горький «Пасхальный крестный ход», где он в разные времена жил и работал, в том числе и в предвысыльную зиму.

Все это было как-то очень удивительно.

Помнится мне, что в те же «раннеперестроечные» месяцы прогрессивный драматург Шатров еще грозился в «Огоньке», что Солженицын-де наш идейный противник-антиленинец, а в «Книжном обозрении» уже была на подходе громовая статья Е. Ц. Чуковской «Вернуть Солженицыну гражданство СССР», после которой мужественного главреда газеты хватил инфаркт…

Скорое будущее, наполненное возвращением солженицынского слова, еще не просматривалось (о многих засценных схватках в борьбе за его имя узналось позже), и предсказать уверенно, что его книги вот-вот начнут возвращаться одна за другой на родину, я бы, например, тогда не решился.

И вдруг — его живой голос. Сначала — пояснительное авторское слово, кажется, даже и студийное: «„Прусские ночи”. <…> По воспоминаниям 1945 года. Эта поэма написана в лагере, в 1950-м, и затем уложена в памяти до ссылки, где можно было нанести её на бумагу».

А дальше, через секундную паузу, в характерно «домашнем» качестве записи зазвучала совсем другая, отнесенная еще в более ранние времена, чем это предуведомление, — обманчиво-задорная, наступательно-ритмическая интонация:

Расступись, земля чужая!

Растворяй свои ворота!

Это наша удалая

Едет русская пехота!..

Минувшей осенью из публикации дневника Л. К. Чуковской о Солженицыне читатель узнал о их неожиданной — посредством магнитофонной записи — первой живой встрече, где, вслед за четырьмя четкими определениями его голоса («Ясный, твердый, молодой, сильный»), — шла реплика о досадных, по мнению автора дневника, «модуляциях провинциального актера» [2] .