Полёт: воспоминания - Леонид Механиков

Даванул кнопку передатчика и чуть-чуть, плавненько, начинаю набирать высоту до двухсот метров. Курёнок молодец, понял, держится выше.

Радиовысотомер показывает двести метров.

Начинаю плавно разворот влево. Курёнок держится крыло в крыло, в плоскости разворота он ушёл выше, всё нормально.

На высоте двести метров кажется, что самолёт идёт уже с меньшей скоростью.

Вот уже и заданный курс, и снова полёт по прямой.

Теперь я, уже не ожидая просьбы Витьки, снижаюсь сам на пятьдесят метров. И снова всё замелькало, закрутилось, понеслось, слилось в сплошной ковёр, и снова восторг и сумасшедшая радость, и снова это высшее наслаждение полётом, чувство своей силы, мощи, чувство слитности с машиной: уже не разберёшь где ты, а где самолёт — ты слился с машиной в единое целое, твои руки — это крылья, или твои крылья — это руки? Твоё сердце — это двигатель, или твой двигатель — это сердце? Спасибо Витьке, спасибо тебе, Курёнок, что ты обеспечил мою уверенность в тебе и дал мне право получить это наслаждение полётом: без этой уверенности я побоялся бы за тебя и не получил бы этого дикого наслаждения!

Спасибо тебе, мой славный аэроклуб, мой старенький По-2, мой капризный Ут-2, мой утёнок, мой сумасшедший Як-11! Спасибо, что вытащили меня в небо на этом чудесном МиГе!.

Спасибо вам, мои любимые учителя, что научили меня летать, побороли мою боязнь неба, спасибо тебе, мой враг-старшина, что заставил меня стать человеком, набраться силы и здоровья, спасибо конструкторам и заводчанам, техмоще и всем-всем за это высочайшее наслаждение! Дай бог вам счастья за то, что вы подарили мне такое!… Потом был ещё один набор, ещё разворот, ещё полёт уже к аэродрому.

Мы благопристойно — два паиньки-мальчика — подошли, как положено, парой к аэродрому, произвели роспуск, заход, посадку…

На земле Витька, как и положено, чуть не строевым подошёл ко мне: «Товарищ старший лейтенант, разрешите получить замечания», но в глазах у него светилось такое счастье, такая радость и такие черти прыгали в его глазах, что я просто обнял его, прижал к себе, и мы оба, взбудораженные полётом, молча простояли так несколько секунд.

Потом уже, спустя сутки после этого полёта, я понял, насколько я был неразумен: мой техник сумрачно подвёл меня к законцовке левого крыла и показал мне несколько хвоинок, будто впаянных в дюраль обшивки. Я не помню такого момента, чтобы я шёл так низко над деревьями, но дыма без огня не бывает: по-видимому, в этом полёте расстояние между тем и этим светом для меня исчислялось сантиметрами.

Наверное, потому тот полёт мне и запомнился на всю жизнь. Сейчас я его вновь перенёс, вновь прочувствовал, и всё это благодаря тебе, мой добрый читатель, подтолкнувший меня на эти воспоминания.

Спасибо тебе!

Сказать, что жизнь в заброшенном на край света гарнизоне была дикой — это не сказать ничего.

Жизнь здесь как бы подразделялась на две жизни: жизнь лётная и жизнь гарнизонная.

Жизнь лётная была на современном для тех времён уровне: передовая техника, новейшая и секретная, со своими особенностями и сложностями, с высоким для тех времён уровнем, требующим от человека высокого интеллекта, профессионализма и даже мастерства.

Сложные условия эксплуатации матчасти, требующие не только высокого уровня знаний, но и умения, находчивости, желания и преданности своему делу, опасная и рискованная работа, особенно для лётного состава: аварии и катастрофы в авиации того времени были далеко не редкостью.

Таким образом, вырисовывается человек, который должен иметь высший рейтинг и, соответственно, высокий социальный уровень, высокое положение в обществе со всеми вытекающими последствиями.

В гарнизоне, расположенном в центре, вблизи Москвы, в котором я проходил службу до назначения на Сахалин, так оно и было: лётчик и его семья опекались всеми способами, всё было направлено на создание условий для того, чтобы быт гарнизонный не мешал лётному составу отдавать себя полностью лётной работе; лётчик и его семья находились как бы в тепличных условиях: деньги есть, квартира предоставляется лётчику в первую очередь, его кормят по-ресторанному, одевают и обувают в лучшее, что есть, и даже больше этого.

Достаточно вспомнить тончайшее бельё из чистой шерсти, меховое обмундирование — не только красивое, прочное, сделанное по высшему разряду, из всего натурального, но и лёгкое и тёплое.

Лётчику постоянно внушалось, что он человек особой категории, и профессия лётчика в обществе была в то время, пожалуй, одной из самых престижных профессий, вокруг которой сиял ореол неординарного, высокого, чего-то такого, как у нынешних космонавтов.

Вполне естественно, что и семья лётчика была овеяна подобным романтизмом, печатью особенности, что ли. Следует сказать, что основания к этому и у лётчика, и у его семьи были. Лётчик — на важной, сложной и опасной работе. Семья лётчика живёт также в гарнизоне, т. е. жизнью лётчика. Его жена так же не спит ночами, пока муж живым не вернётся с ночных полётов.

Боже, сколько мне пришлось проводить бесед с женой о том, что ничего случиться на полётах не может, что летать не опасно и что оттого, что она не спит ночью, мне летается не лучше — напрасно.

Жена всегда ждала меня с полётов. Она моталась по комнате, хлопотала по хозяйству, шила или вышивала, гладила, лишь бы не спать. А то и просто собирались бабоньки на посиделки в одной из квартир и коротали время до четырёх-пяти часов утра, разговаривая о делах своих, перемывая косточки и перебирая немудрящие гарнизонные новости, грызя семечки и чутко прислушиваясь к каждому звуку расположенного рядом аэродрома, и так пока закончатся полёты.

Самое страшное для жён — это наступление тишины на аэродроме.

Наступление тишины — это прекращение полётов. Прекращение полётов в неурочное время — это катастрофа, или, по крайней мере, что-то такое, что заставило остановить полёты. В таком случае немедленно вся посиделка кидается к ближайшему телефону и начинает названивать руководителю полётов, дежурному, замполиту — у каждой свои каналы информации, — и в гарнизоне начинается оживлённое движение: перепуганные и растрёпанные женщины в домашних халатиках или наброшенных впопыхах меховых шубках и в домашних тапочках несутся что есть духу на аэродром, сметая на пути своём дежурное оцепление, вытирая слёзы и выкрикивая имя своего драгоценного, единственного.

Много сил и умения надо, чтобы остановить эту толпу, не дать ей выскочить на полосу, не попасть под машину или самолёт.

Несчастные женщины, бедные жёны, никто не знает этой стороны их жизни, никто не ведает, чего стоит вынести ежедневный страх потерять любимого, кормильца, опору всей жизни, отца её детей…