Гонки с дьяволом - Владимир Кузьменко

— А если, — продолжал настаивать Трибун, видимо, не совсем еще убежденный моими доводами, — если принять казнь Покровского как единичный акт, как исключение, не вводя в закон смертную казнь? Ведь такие случаи вроде бы были в истории.

— И тем самым создать прецедент! Не так ли? Опыт человечества говорит, что вслед за одним исключением следует второе, за вторым — третье и так далее. Пока исключение не становится правилом. Нет! Напротив, воздержавшись от смертной казни сейчас, когда для ее введения, казалось, есть все причины, мы тем самым создадим совсем иной прецедент. Мы должны дать своим потомкам пример сдержанности, правильного восприятия моральных ценностей. Понимаете, мы сейчас закладываем основы морали будущего, и краеугольным камнем этой морали должно быть лишение права государства, а следовательно, и власти, на убийство. Не имея этого права, власть никогда не сможет установить режим террора и репрессий по отношению к населению. И это станет самым главным нашим достоянием.

— Но не приведет ли такая безнаказанность к росту преступности, убийств? — задумчиво спросил присутствующий на собрании Трибунов Алексей.

— Дорогой Алеша, если ты помнишь историю человечества, то прекрасно знаешь, что все бандиты и убийцы вместе взятые, разбойники и пираты пролили в течение веков гораздо меньше крови, чем государство. А потом, разве я говорю о безнаказанности?

— Что ты имеешь в виду? — обеспокоенно, как мне показалось, спросил Алексей.

Я хотел ответить, но меня перебил Трибун:

— Правильно! Если мы не можем казнить Покровского, то его надо осудить на пожизненное заключение. Пусть на досуге он поразмыслит о своем поступке.

Остальные Трибуны одобрительно закивали головами.

— Постойте! — вскочил со своего места Алексей, — но это тоже не предусмотрено Конституцией.

— Так введем! — ответил первый Трибун.

— Что введем? — стал горячиться Алексей. — Тюрьмы? А потом концлагеря? Этого вы хотите?

— Подожди, не горячись, — я тоже поднялся и прошелся пару раз по комнате, собираясь с мыслями.

— Послушайте меня, — обратился я к Трибунам, — то, что вы предлагаете, ничуть не лучше введения смертной казни, а пожалуй, даже хуже. Если мы лишаем государство права отбирать у человека жизнь, то почему мы можем дать ему право лишать человека свободы и обращать его в рабство? Ведь это одно и то же! А опаснее потому, что может принять массовый характер. Вспомните 30— и 40-е годы, когда наша страна была покрыта концлагерями в эпоху сталинизма. Может ли быть рабовладельческое государство демократическим? Я говорю о рабовладении на уровне государства. Ведь заключенные — это государственные рабы. Пользуясь правом обращать человека в рабство, государство тогда набрало рабочую силу для строительства дорог, каналов, рудников, для работы на лесозаготовках.

— Вспомнил! — Алексей продекламировал:

Мы раздуваем пожар мировой.

Тюрьмы и церкви сравняем с землей!

— Так вот, церкви действительно сравняли с землей, а тюрем понастроили еще больше. Я согласен, что государственное рабство еще страшнее, чем государственное убийство.

— Так что же тогда делать? — недоуменно спросил Трибун.

— А ничего! Действовать согласно Конституции. У нас есть высшая мера наказания — изгнание. При особо отягощающих обстоятельствах — изгнание с объявлением вне закона. Случай с Покровским как раз вписывается во второй вариант. Государство изгоняет его, но не мстит. Однако нет запрета на месть в частном порядке. Со стороны людей или человека, которые пострадали от преступления, совершенного осужденным. Но в то же время ему предоставляется возможность скрыться и даже защищаться, то есть существенный шанс остаться живым. Я бы сказал, даже очень большой. Наказывая человека таким образом, мы не лишаем его надежды. И если он проявит благоразумие и постарается скрыться, то ему ничего не грозит. В то же время мы не можем лишать близких жертвы преступления на законное удовлетворение.

— В общем, Покровский должен исчезнуть и никогда не появляться в отвергнувшем его обществе. Я так тебя понял? — Алексей вопросительно посмотрел на меня.

Я утвердительно кивнул.

— Какое-то возвращение к рыцарским поединкам! — фыркнул один из Трибунов.

— Не совсем так, а потом… Почему бы нет! — возразил Алексей. — Нашему обществу в последние сто лет не хватало именно рыцарства… В широком, конечно, смысле этого слова. И вот еще что! Если вы помните, то на заре развития демократии, а именно в древней Греции, изгнание было самым строгим наказанием для граждан.

— Так что вы решили? — спросил я начавших было уже расходиться Трибунов. — Будете ли вы назначать референдум по внесению поправки в Конституцию или нет?

— Мы подумаем и сообщим вам наше решение, — ответил один из них.

— Ну что ж, это ваше право. Но предупреждаю — буду бороться до конца и обращусь непосредственно к населению.

— Да нет же, Владимир Николаевич! Вы нас почти убедили, — широко улыбнулся самый младший из них, — мы только хотим еще раз собраться, подумать и осмыслить. Но только сами. Вы слишком давите… Своей логикой и авторитетом. Лично я убежден, что вы правы, но дайте нам возможность самим еще раз все обдумать. Знаете, одно ваше присутствие… Мы привыкли во всем следовать за вами и боимся, что это войдет в традицию… Хорошо, что сейчас вы… А потом придет другой. Не наследует ли он вместе с вашей должностью и ваш авторитет? Вот что опасно!

— Что ж, я согласен.

— Постойте! — раздался вдруг голос.

Я обернулся и увидел Виктора. Он, оказывается, незаметно вошел в комнату во время нашей дискуссии и тихо сидел в углу у кафельной печки.

Все обернулись к нему.

— Я хотел бы внести некоторые уточнения в терминологию. Если разрешите.

— Говори, Виктор, — Алексей подошел к нему.

— Вы вот тут часто применяли термин «государство». Государство происходит от слова «государь» — господин и в своем смысловом значении подразумевает авторитарность. Правильнее говорить «республика», что означает «дело народное». Так будет точнее. Тем более вы, я хотел сказать мы, — поправился он, — делаем все, чтобы низвергнуть государство и установить республику. Кстати, по поводу твоего примера, Алексей. Покинуть в изгнании республику всегда считалось величайшим несчастьем, а в недалеком прошлом многие считали счастьем получить возможность покинуть государство. Вы не улавливаете разницу? Так давайте называть вещи своими именами!

Суд состоялся в апреле. Покровского приговорили к изгнанию с объявлением его вне закона. Решено было, что он покинет нас в середине мая, когда подсохнут лесные дороги. Остальных участвовавших в мятеже офицеров приговорили к десяти годам ограничения в гражданских правах. Они лишались права носить оружие, но жить остались в своих домах.

Бурную дискуссию вызвало предложение привлечь к ответственности тех офицеров, которые не примкнули к мятежу, но, зная о нем, не предупредили правительство. Дело в том, что у нас не существовало закона о недоносительстве и мы не собирались его вводить, единодушно чувствуя к нему отвращение. Однако вина этих офицеров была очевидна. Предупреди они нас о готовящемся заговоре, можно было бы обойтись без жертв. Поэтому после продолжительного обсуждения и споров решили выразить провинившимся недоверие и лишить их на три года права участия в собраниях и празднествах. На этом все и кончилось. Покровскому разрешалось видеться с семьей, но он по-прежнему оставался до самого отъезда под стражей. Вскоре выяснилось, что его семнадцатилетняя дочь отказывается отправиться за отцом. Жена тоже долго колебалась, но потом решила следовать за мужем. Им выдали лошадь, телегу и непосредственно перед отъездом должны были вручить оружие.

Глава XXXIX

РЕШЕНИЕ

Как уже говорилось, семья знала о моем решении преследовать Покровского, найти его и убить. Вначале и Катя, и Евгения не только были согласны с этим, но и сами настаивали на нем. Евгения даже потребовала, чтобы я взял ее с собою, на что получила категорический отказ.

— Я стреляю не хуже тебя, а, может быть, даже лучше! — настаивала она.

— Вот в этом-то и все дело. Мы встретимся с генералом на равных. Суд приговорил его к изгнанию. Дальнейшее — мое личное, частное дело. В смерти Беаты виноват больше всего я. Я оставил Покровского в живых и его пуля предназначалась мне. Если я не убью его, то не смогу смотреть в глаза сыну. Да и вам тоже.

— А если он тебя убьет?

— Все может быть… Но не думаю.

К этой теме мы возвращались часто, и мне в конце концов надоело.

— Если буду убит, то выходите замуж! — отрезал я.

— За кого? — пожала плечами Катя.