На стороне мертвецов (СИ) - Волынская Илона

Митя только передернул плечами, будто сгоняя муху… и шагнул на площадь.

[1] Девки! Бабы!

[2] Медведь, сын Медведя

Глава 38. В гостях у Мары

Рывок вперед — быстро, выжимая из мышц каждую каплю скорости. Проскочить за спиной Урусова раньше, чем варяги заметят. Проскочить не удалось, заметили его сразу, но… кто-то презрительно свистнул вслед, не считая достойной целью улепетывающего мальчишку в мокром рваном тряпье, другой просто швырнул нож — Митя вильнул на бегу. Массивный нож с тяжелой рукоятью просвистел над плечом, лезвие с хрустом воткнулось в пожарный ящик у входа в гимназию. Отличный ящик — выкрашенный в ярко-алый цвет, с золотистым песком в открытом коробе и здоровенным замком на дверце. Митя с хрустом вырвал нож и всадил лезвие под скобу замка. Дзанг! Разлетелись оба — клинок вывернуло из рукояти, а скобу — из дерева. Внутри оказалось новехонькое ведро… и пожарный топор. Их Митя и схватил — дядя всегда говорил, что топор под его руку и размах плеч подходит лучше всего, а Митя возмущался, считая топор оружием плебейским и недостойным. А ведь и впрямь — удобно!

Нырком ушел к ящику, зачерпнул ведром песка… и с размаху сыпанул в лицо бегущему за ним виталийцу. Песок засыпал глаза и раззявленный в крике рот. Виталиец споткнулся, крутанулся на месте, отчаянно отплевываясь… Мчащиеся за ним товарищи захохотали, огибая его с двух сторон. Так они бежали прямиком на Митю — и хохотали!

И все его планы ударить виталийцам в тыл, прийти на помощь Урусову мгновенно оказались… у медведя под хвостом. Митя повернулся к преследователям — топор в одной руке, ведро в другой. Махнул ведром — струйка золотистого песка взметнулась навстречу врагам, но второй раз фокус не удался. Преследователи уклонились и песок осыпался на мостовую.

Митя прыгнул от просвистевшей рядом секиры, вжался спиной в ворота: качнулись створки, лязгнул заложенный изнутри засов. Виталийцы двинулись на него, аккуратно зажимая глупого мальчишку в «клещи»: один отчаянно ругающийся и трущий глаза, и двое ухмыляющихся. С ним не собирались сражаться. Он был добычей, такой же, как перепуганные девчонки за воротами — юноши-рабы на османских рынках ценились не меньше девушек.

Из-за спины все еще хихикающего виталийца взметнулся хлыст Урусова. Обкрутился вокруг шеи — короткий, влажный хлюп… И срезанная голова с примерзшим к уже мертвому лицу оскалом отправилась в полет. Отдельно от тела. Варяги яростно заорали и ринулись в атаку — вокруг княжича завертелся бешенный круговорот, стальной хлыст запел, очерчивая смертоносный круг… и тут же песнь стали… споткнулась. Возобновилась снова, но в ней уже слышалось отчаяние!

Двое оставшихся виталийцев ринулись к Мите. Теперь они не смеялись.

Опытные воины не собирались возиться с мальчишкой. Один замахнулся секирой — обухом, не острием, его все еще не собирались убивать. Митя извернулся угрем. Обух ударил в ворота. Лезвие пожарного топора сверкнуло на солнце… и краем мазнуло виталийца по лицу, отхватывая кончик носа!

Виталиец заорал… и ударил снова. Уже всерьез. Секира метнулась к Мите без замаха — просто прянула вперед, как атакующая змея. Лезвие целилось в живот, ледяной холод сковал внутренности. В голове крутился сумбур нелепых мыслей:

«Я так боялся убить… Сейчас убьют меня».

Это было так больно, так обидно, так глупо, что Митя суматошно дернулся — без цели, смысла и толка… отмахнувшись от секиры ведром. Лезвие качнулось в сторону, и Митя ринулся вперед, впритирку скользнув вдоль древка. Ухмыляющаяся физиономия оказалась прямо перед ним. Митя взмахнул пожарным топором… Топорище в мокрой, до крови ободранной веслами руке провернулось и… удар обухом обрушился варягу точно в лоб. В лоб! Обухом! Удар! От которого у виталийца разве что шлем загудит!

Варяг замер. Он стоял, вытянувшись и покачиваясь на невидимом ветру, а топор… топор так и прижимался к его лицу, точно приклеенный. Митя дернул рукоять… Торчащий на обухе острый пожарный багор с влажным хрустом вышел из глазницы. Варяг пошатнулся… и рухнул. Судорожно дернул ногами. Захрипел. Умер.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Аррррргх! — площадь словно вздохнула.

— Арррр! Арррр! — с раскаленных небес донесся дикий, восторженный вопль мары — Митя уже слышал такой.

Из багровой дыры, зияющей вместо глаза убитого, тонкой струйкой начала подниматься кровь. Ударила тугим фонтаном, взметнулась, как алая змея, качающаяся на собственном хвосте, засветилась багровым сиянием. Алые струи переплелись с черными, тело убитого растаяло, будто растворившись, и из мостовой ударил кровавый фонтан. Красная струя по-змеиному изогнулась… и накрыла Митю, будто проглотив одним махом.

Боль. Кровь кипела в его жилах, кровь кипела вокруг, весь мир был — кровь. Его вертело в багряном водовороте, а внутри полыхал чудовищный жар. По венам текло бурлящее варево, прожигая насквозь. Кипящая кровь хлынула в сердце, и он истошно закричал, задыхаясь от желания вырвать его из груди. Кровь поднялась выше, захлестнула разум… и вырвалась наружу, сочась из глаз и ушей, потекла из носа, изо рта, из-под ногтей, проступила сквозь поры кожи. Митя захлебывался болью, кровью и тьмой, сияющей так, как даже самый ослепительный свет сиять не может. Тьма и кровь подхватили его, закружили, перевернули, кровавое пламя вспыхнуло яростным костром… и сожгло дотла, а налетевший черный вихрь поднял пепел, развеивая на все стороны света.

Он вдруг увидел мир сверху — странный мир, совсем не похожий на привычный. В это мире не было ни воды, ни зелени, ничего, кроме нестерпимого света и полнейшей тьмы — и тонкой алой полосы, отделяющей одно от другого. На эту… дорожку? Нет, ручеек, ручеек крови, Митя рухнул с чудовищной высоты. И деловито зашагал меж высоких, антрацитово-черных берегов. Он точно знал, что надо спешить, но уже не помнил — почему, а ногу ставить на красное и только на красное — и упаси Предки сойти с путеводной алой черты! Так и шел, не глядя ни вправо, ни влево на возникающие из мрака размытые странные фигуры, и медленно забывая куда идет, и зачем. Под ногами звучно хлюпало.

Где-то что-то… или кто-то… чавкал. Кем-то. Этот второй орал, но как-то без души и словно по обязанности. Постепенно звуки начали угасать, растворяться в наваливающемся со всех сторон безмолвии, исчезло ощущение вязкой тяжести, ушла боль, тело вроде как тоже… Было? Не было?

— Арррр, арррр! — скрипучий вопль донесся с непроницаемо-темных небес, и хлестнув по голове кончиками крыльев, над ним пронесся крылатый силуэт.

Митя с хрипом и хлюпаньем кинулся бегом за ним сквозь этот мир света и тьмы, и снова полетел кубарем, точно споткнувшись об порожек.

Он лежал, уткнувшись носом в ковер, слегка вытертый черный ковер с рисунком маков и асфоделей, на котором он играл в детстве. Мягкие шаги прозвучали над головой и рядом остановились изящные бальные туфельки, черные с серебром. Он вспомнил эти туфельки! Точно такие же были на матушке, точнее, на ее портрете! Выглядывали из-под бело-черной пены кружев по длинному подолу, и ему казалось, на них сияют звезды.

— Мара не будет подталкивать тебя… к последнему шагу. — прошелестел над ним свистящий, вымораживающий голос. Совсем не тот голос, которого он ждал. — Ты сам удивительно вовремя находишь и место, и время. — и тихий ледяной смешок.

— Ничего я не нахожу. — выдохнул он. — Я этого не хочу! И не буду! Ты… ты не имела права… ради этого всего… отнимать у меня… маму! Я думал — только у меня, а теперь знаю, что еще и у отца! И еще пытаешься ею прикидываться! — он резко вскинул голову, собираясь посмотреть в лицо этой… этой… Кто бы она ни была!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Тшшшш… — рука… Та самая, единственная оставшаяся в памяти, тонкая, чересчур тонкая рука закрыла ему глаза. И пахло от нее также — ладаном и сухой пылью! — Еще рано, мальчик, тебе смотреть на меня. Да и сдается мне, ты что-то себе глупое выдумал… Поговори с дядей… Да и с отцом не помешает. Но с дядей — обязательно. А теперь иди! Тебя ждут… там. Передай… что я жду их… тут. Настоятельно передай! — его легко, почти неощутимо толкнули…