Любимая мартышка дома Тан - Мастер Чэнь

Молчание. Еще более длинная пауза перед очередным шлепком мертвой кожи по живой.

— А остальное тебе объяснит Нахид, — закончил отец.

Я обернулся и встретился со взглядом огромных голубых глаз матери — только сейчас я понимаю, какой молодой и прекрасной она тогда была. Она стояла в позе танцовщицы, чуть изогнув талию, и, мгновенным движением руки выхватила из воздуха уздечку, переброшенную отцом через мою голову.

Мать не только происходила из рода воинов, но и сама была женщиной-воином; она как бы сошла с фресок, украшавших нашу парадную залу,- шлемы, барсы, драконы, длинные изогнутые тела воителей в мелких кольчугах; на ее боку была такая же круглая рана от стрелы, какая украшает сейчас мое плечо. Быть наказанным такой женщиной позором не счел бы никто. Но еще раз взглянув в веселую синеву ее глаз, сверкавших из-под кружевной белой сеточки для волос, я понял, что меня ждет нечто другое.

— Итак, ты достаешь из сапога нож, а дальше или пилишь им уздечку туда — сюда, или рубишь сплеча, — проговорила она, каким-то странным стремительным движением привязывая уздечку к деревянной ограде внутреннего сада. — Допустим, все же рубишь. Достань же нож снова и повторяй то, что сегодня сделал, но остановись по моей команде, а я — я буду отсчитывать время.

Щелчок ее длинных пальцев, сейчас лишенных перламутровых наклеек на ногтях, еще щелчок, еще.

И вот по ее команде я замер с занесенным к уху кинжалом.

— Пять щелчков, — вздохнула она. — И шестой — на удар по уздечке. Даже если удар хороший, то есть его одного достаточно, то у коновязи остаются обрезКи — наглядное свидетельство того, что подошел человек и украл коня. Если бы этих обрубков не было, то хозяин еще какое-то время размышлял бы, не отвязался ли конь сам по себе, не послать ли рабов искать его по всему городу… Немало песочных часов перевернется за время этих поисков. Итак, значит, шесть щелчков… А теперь смотри.

Ее глаза впились в мои, а пальцы обеих рук протянулись к уздечке и как бы подпрыгнули, а затем дернули уздечку вверх и поднесли ее, целую и освобожденную, к моему лицу.

Сзади раздалось тихое «ха-ха» отца.

— Не «ха-ха», а два щелчка, — отозвалась мать. — Смотри: уздечки обычно крепят к коновязи вот таким узлом. Ты оцениваешь его издалека, убеждаешься, что узел именно наш, согдийский, а не более сложный тюркский (снова «ха-ха» сзади). К этому моменту твои пальцы уже мысленно сделали все как нужно и дрожат, готовые к делу. И тогда вот это ушко ты толкаешь вверх…

Я не расставался с уздечками все лето. А осенью, когда зелень Самарканда окончательно порыжела от беспощадного солнца, я опять скрылся от своей охраны, на три щелчка отвязал от перил узду ферганского красавца моего отца, не сводя при этом глаз уже с его охраны — между прочим, трех истинных артистов своего дела. Погнал коня вскачь, как и в прошлый раз, скрываясь за его боком и сжимаясь в ожидании топота погони за спиной.

А через пару песочных часов, сделав небольшой круг по городу, привязал ферганца к ветке карагача на противоположной стороне той же площади, в нескольких шагах от того места, где украл его. Это было несложно сделать, прикрываясь пылящим через площадь отрядом тех, кого сегодня я вслед за имперскими жителями привык уже называть «черными халатами». И исчез, так и не уличенный ни своей охраной, ни отцовской.

Вечером, когда стало оранжевым небо, после расслабленного ужина под разговоры о достоинствах вин Бизанта и под чириканье ласточек под крышей, я в очередной раз поднял глаза на своих замолчавших родителей — и замер. Они сидели, соприкасаясь плечами, смотрели на меня и чуть улыбались.

Сегодня я уже не знаю, что именно видит моя память. Их самих, таких, какими они были тогда — живыми, умиротворенными, спокойными, — или это уже фреска со стены нашего обеденного зала.

Зато я знаю, что такое настоящая роскошь. Это не ферганские скакуны или шелка Ханчжоу. И даже не мервское вино. Роскошь — это когда можно забыть о месяцах и годах выдержки и терпения, перестать, наконец, таиться, и стать самим собой. На виду у медленно оборачивающихся в мою сторону гвардейцев поднять кинжал и с размаху — хрясь! — рубануть им по уздечке так, что тупым деревянным звуком отзовется бревно, к которому она привязана.

Я взлетел в седло армейского коня и с места в галоп рванул через гигантскую площадь, пригибаясь к гриве.

Вон из чиновничьего города, направо, к западным воротам, по западному тракту, мимо шатров караванщиков, мимо ждущих меня и готовых тронуться на Запад моих коней и верблюдов — вперед, за императорскими экипажами.

ГЛАВА 23

СТАНЦИЯ МАВЭЙ

Весь жуткий смысл поражения при Тунгуане, возможно, долго еще доходил бы до сознания студентов, актеров, торговцев, рыночной пьяни и просто мирных горожан. Но невероятный слух о бегстве Светлого императора заронил, наконец, во многие головы пугающую мысль: а ведь теперь происходящее касается не только воинов и придворных. Много невообразимых еще вчера событий может произойти исключительно быстро — причем в жизни каждого, именно каждого человека.

К тому моменту, когда я на краденом коне вынесся из дворца, распугивая спешащих из него чиновников, на чанъаньских проспектах появились груженые повозки, с которых в песок падали самые разнообразные предметы — свитки с кистями, мешочки с рисом (он немедленно рассыпался) и даже модные низкие стулья. Возницы останавливались, пытались все это подобрать, на них натыкались и с проклятьями огибали погонщики других экипажей, груженых осликов и коней.

У городских ворот начали скапливаться очереди. Проклятия, ржание коней и рев верблюдов нарастали. Городская стража не имела понятия, что делать с этим нашествием и как быть, когда погаснет солнце и надо будет, по идее, закрывать ворота. Но ведь закрывались они для того, чтобы не пускать кого попало в город. А как быть с толпой вполне уважаемых жителей, которые хотят вырваться из этого города на ночь глядя? Что делать с ней? Никаких приказов на этот счет не поступало.

Еще раньше, когда скопище людей не было еще таким густым, у южных ворот Миндаомэнь произошла сцена, о которой потом беженцы, благополучно достигшие убежищ, вспоминали годами.

По Миндао, Светлому пути, — главному проспекту столицы — на юг устремилась кавалькада Чжоу-гуна.

Его накрашенные радужными красками и благоухающие пачулей и амброй мускулистые юноши разобрали стоявшие в главной зале дворца странные орудия, которые прежде служили лишь украшениями и никогда не бывали в настоящей войне: старинные алебарды самых диких очертаний, в виде полумесяцев, лепестков пламени, кукурузных початков. А также тяжелые железные шары, прикрепленные к древкам цепями и утыканные шипами. И копья с лезвиями длиной в целый локоть, под которыми болтались конские хвосты. Еще томные юноши облачились в древнюю, позеленевшую броню, возложили на головы запыленные чешуйчатые шлемы. Видевшие это невероятное преображение признают, что им пришлось пересмотреть свои взгляды на нежную мужскую любовь.