Изгой Великий - Сергей Трофимович Алексеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ещё никогда царь Македонии так не гонялся за супостатом, как в этот раз, преследуя Дария днём и ночью. Он объявил щедрую награду всякому, кто пленит его, и высылал вперёд гетайров, дабы учинили засады в горных ущельях, отправлял гонцов с посланиями, снаряжал посольство, однако жалкий и несчастный властелин Востока, утративший всякую власть, ускользал, ровно загнанный заяц, опасающийся всю ночь проспать под одним кустом. Царь находил лишь его тёплые лёжки, дорогие одежды, брошенные впопыхах, троны из слоновьей кости, золотую утварь и прочие имперские достоинства, ныне превращённые в хлам. Уже в Гиркании, близ побережья моря, он взял к себе в колесницу Барсину и наказал плакать и кричать сначала одно лишь обращение:
– Отец! Отец!
Потом позволил звать:
– Остановись, отец! Жених мой, Александр Великий, добра желает! Он едет за тобой, чтобы на мне жениться!
И она кричала, звала, слезами заливаясь. Многие гирканцы её слышали и выходили к пути, по которому мчалась колесница; и Дарий явно слышал, но не внимал словам кровной дочери, ибо утратил благородство, суть, заключённую в имени. Утратил рок и Время! Вот что случается даже с царями, когда у народа отнимают святыни…
Сатрап Бактрии Бесс тоже слышал глас Барсины и, видя, что погоня будет неотвязной и не спастись от македонских мечей, зарезал Дария и, бросив тело, как жертву, помчался в свои пределы. Александр со своей невестой настигли мертвеца, и македонский царь, вместо того чтобы издать победный клич «Ура», снявши боевой плащ, покрыл им своего врага.
И тут же, над телом, вздумал исполнить зарок. Он обрядился в царские одежды Дария, взятые как добыча, чтобы потрафить невесте, и таковым перед ней предстал.
– Статира, – молвил он, – будь мне женой!
Но персиянка, только что с плачем взывавшая, слезы не проронила.
– По нашему обычаю, мне предстоит три года скорби, – ответствовала она. – Я погубила своего отца.
Вставши на колени, Барсина в кровь расцарапала лицо, а сбросив плат, стала посыпать голову пеплом, благо что на войне его в достатке…
С царскими почестями схоронив супостата, Александр встал станом на Гирканском море, чтобы в благодатных землях дать роздых лошадям и войску. Здесь было вдоволь трав, вина, овец, рыбы и прочих съестных припасов, однако вместе с тихим плеском зелёных волн он вновь услышал ропот, как и в заснеженных, студёных горах близ Персеполя. Обоз, в котором македонцы везли свою добычу, был перегружен всяческим добром, одеждами, коврами, серебром и золотом; многие тысячи мулов, ослов, верблюдов, коней и слонов, коль выстроить в порядок, заняли бы площадь поболее, чем войско. Тележный скрип и крики погонщиков слышались на сотни стадий, пугая мирных жителей, пыль поднималась до небес и заслоняла солнце, а по ночам костров насчитывалось более, чем звёзд.
Но воины роптали, и самым слышимым стал голос Пармениона. После того как Александр сжёг живьём его сына Никанора, посмевшего невзначай нарушить клятву, сей воевода затаил обиду. И ныне вопрошал:
– Куда идём? Зачем? Всё уже есть, и Эллада отомщена, и Дарий мёртв. И царь наш обрядился в одежды перса! И проскинезу требует! Что ещё хочет он, коль не берёт ни серебра, ни злата? Власти над миром? Но власть мила и зрима, когда ты видишь лица своих подданных. Как видишь ряд фаланги. Здесь же не озреть даже пространства. Люди и вовсе подобны пыли на сапогах пехоты…
Он, на правах старейшего воеводы, говорил громко, и шёпотом ему вторили фаланги, сбиваясь по ночам вокруг костров. И ропот этот напоминал боевой клич «Вар-вар!»…
В иное время, в ином бы месте царь Македонии немедля казнил Пармениона, распял бы на кресте его тело, дабы сохранить воинскую душу, как казнят рабов, но на берегах ласкового моря Александр и сам был в раздумьях, и вопрошал:
– Куда иду? Зачем?
И тайно отвечал себе так, как отвечал своему поединщику в схватке на дору близ Ольбии, охваченный болезнью аспидной чумы:
– Я не любил ещё…
Здесь, на берегах Гирканского моря, он думал о скорбящей Барсине, но часто призывал к себе Таис Афинскую, которая своим образом возрождала прежние чувства к жене учителя, Пифии. Но даже не прикасаясь к ней, лежал на ложе в походном шатре, взирал со страстью и отправлял обратно. Ибо жаждал не соития – любви – и искал её! Варварская стихия естества, разбуженная прелестной гетерой, довлела над его сущностью, пытала огнём, и он горел, как Никанор, нарушивший клятву. Но не мог сказать об этом его отцу. И только потому не прибил его медными гвоздями ко кресту и не воздел, как воздевают раба, а благоволя, потрафляя чувствам, отослал править в Экбатану.
Из всего старейшего македонского рода Пармениона остался близким лишь его сын Филота, бывший послушным и молчаливым, но с разумом в очах…
Тут же, на берегах Гирканского моря, к нему и явилась царица омуженок Фалес, коих в Элладе прозывали амазонками. С устья реки Ра она привела с собой триста полуобнажённых всадниц, у которых, наперекор поверьям лживым, обе сочные перси выпирали, словно холмы, поскольку вовсе не мешали стрелять из лука. Иное дело, правый сосок прижигали раскалённым камнем, дабы укротить буйство женской плоти и, напротив, извлечь мужское начало.
– Ты храбрый воин, – промолвила царица. – Слухом о тебе
