Напрасные совершенства и другие виньетки - Александр Жолковский

2

В эту тихую гавань мы и вернемся. Но начнем опять-таки с чего-то художественного.

Как матерому ахматоборцу, мне иногда шлют соответствующую любительскую продукцию. Пару занятных ахматулетов а la Хармс электронная почта принесла из одного далекого университетского города. Автор явно начитан до зубов, в курсе всего, что полагается знать, и норовит уязвить Анну Андревну где побольнее.

Лев Толстой очень любил крестьянских ребят, а устриц не очень, особенно после истории с Чеховым. Часто, недоев, выбрасывал. Ведро всегда выносил сам.

Вот однажды выходит и видит: в помойке кто-то роется. Пригляделся – Ахматова. Отлепит вчерашнюю устрицу от блюда и нюхает, чем пахнет.

– Мусорная старуха, – подумал Толстой.

С тех пор ведро выносили в очередь Софья Андреевна и Татьяна Львовна.

Мама стала сватать Блоку Ахматову. Саша отвертывался. Когда она очередной раз пристала, не выдержал:

– Только не эту, не эту, не эту!..

Но спохватился, что потомки поймут неправильно, и пояснил:

– Сил нет читать! На каждой странице “самый нежный”, “самый кроткий”. Да еще зачем-то “мертвый жених”.

Мать, мечтавшая о внуках, согласилась:

– Да, у нее уже есть ребенок. И тоже, говорят, непослушный, пассионарный какой-то.

На том и порешили.

Однажды Ахматова опять собралась замуж. Заказала новые визитки: А. Гаршин, поэт. Поехала в Питер.

Гаршин встречает ее на вокзале.

– Your place or mine? – спрашивает, нахал, по-английски. И оскал волчий.

“Оборотень, – догадалась Ахматова. – Вот почему у нас все не как у людей”.

– Нет, – говорит. – Я с тобой не стану пить вино. И песен тебе своих не дам. Тебе идти направо, мне идти налево.

Так все и расстроилось.

– Не горюй, – утешала ее Раневская. – За тебя всякая пойдет.

А карточки Бунину отослали.

Ничего не скажешь, прямо на глазах грамотеет новое племя ахматоведов, белозубое, младое, незнакомое. Меня особенно позабавила третья миниатюра – в ней слышится отклик на мои старые экзерсисы…

Дело в том, что, вслед за самой поэтессой, служители ее посмертного культа продолжают с замшелым советским пуританизмом замалчивать ее лесбийский опыт, как если бы он все еще мог бросить на нее тень. Как если бы браки и адюльтеры с мужчинами украшали мученический образ этой жрицы несчастной любви, а связи с женщинами – портили.

Бисексуализм Марины Цветаевой и Надежды Мандельштам постепенно принимается к сведению – благодаря полной открытости первой и растущему корпусу мемуарных свидетельств о второй. Тем более – гомосексуализм Кузмина, которого сам он нисколько не скрывал. Впрочем, и сегодня среди кузминистов молчаливо подразумевается, что мы любим его не за “это” и, значит, можем “этого” не замечать. Эпизод с молодым Заболоцким, который очень понравился Кузмину и страшно застеснялся, коллекционируется знатоками в качестве анекдота, но именно анекдота, гораздо менее релевантного, чем воображаемые романы Ахматовой с Блоком, Мандельштамом и Пастернаком.

Все такие “неуставные” факты интересны уже сами по себе, так сказать, в порядке кухонного любопытства, не менее, кстати, законного по этому поводу, чем по остальным. Будучи публичными фигурами, знаменитости естественно попадают под свет юпитеров – любишь кататься, люби и саночки возить. Что практически неизбежно в случае поэтов с отчетливой жизнетворческой программой, то есть сделавших свою биографию предметом искусства, а значит, и читательского восприятия и критического анализа.

Очень интересно, “как это у них там было и как они там с этим устраивались” (Зощенко) – и как “это” презентировали. Говорили ли Надежда Яковлевна с Анной Андреевной на бисексуальные темы – или делали друг перед другом вид, что ничего подобного? Или Надежда Яковлевна закидывала удочку, а Анна Андреевна принимала неприступный вид? Каков был режим признания/отрицания подобных facts of life в своей узкой и в более широкой среде? до 1917 года? в 1920-е годы? в 1930-е?

И, переходя на совсем уже академический уровень: какую роль играло “это” в поэтическом творчестве? Скажем, не потому ли Ахматова так культивирует тайну, что ей надо скрыть именно бисексуальность, лесбийские “засосы”, любовь к Ольге Судейкиной? Не отсюда ли ее магистральная тема несчастной любви между мужчиной и женщиной? Не потому ли столь заветна и непереходима черта, разделяющая любовников в хрестоматийном “Есть в близости людей…”?

Как любила иронизировать одна моя, в свое время бисексуальная, подруга: “Что такое? Почему такая тишина?” —

Пусть в жуткой тишине сливаются уста,И сердце рвется от любви на части.

Действительно, в чем дело? Может, героине, душа которой чужда / Медлительной истоме сладострастья, просто не довелось дойти с адресатом и другими мужчинами до Того, чем боль любви свежа, Того счастливейшего всхлипа (Пастернак), который Маша Шарапова издает каждый раз, как ударяет по мячу? С ними не довелось, а с Судейкиной, может, и довелось?

Повторяю, этот интерес не только сплетнический, но и вполне научный, позволяющий, например, заострить проблему литературности – вымышленности, артефактности – ахматовского “лирического дневника”. А заодно и разрешить волнующую ахматоведов загадку заглавия “Поэмы без героя”. Может, потому без героя, что герою предпочитается героиня – все та же Судейкина? (Remember, you heard it here first!)

Но если так – если не только Цветаева, но и Ахматова бисексуальна (и даже преимущественно женолюбива), – то получается, что обе наши великие поэтессы в строгом смысле не женщины, а нечто гендерно третье (или четвертое?) – другое.

Пишу это опять-таки без тени насмешки, призывая в свидетели Сапфо, Сократа, Цезаря, Шекспира, Верлена, Рембо, Уайльда, Кузмина, Лорку… Сюжет для небольшой диссертации, а лучше энциклопедии.

Must be luv…

Один зощенковский персонаж начинает свой рассказ словами: “Я всегда симпатизировал центральным убеждениям”. Формула незабываемая, потому что очень точная. Беззаветная любовь советских интеллектуалов к начальству остается их, может быть, самой загадочной и иногда до смеха трогательной чертой.