Изгнание из ада - Роберт Менассе

— Да, надо съезжать. Но куда? Ты навела справки, подыскала жилье подешевле?

— Ты не понимаешь, братец, или не желаешь понять. Слушай. Объясняю еще раз. Я собираюсь замуж. И ты должен сам подумать, как тебе поступить. Остаться здесь, или переехать в меньшую квартиру, или…

— Замуж?

— Да. Или жениться и вместе с женой…

— Нет. Погоди! Ты собираешься замуж? За кого? — У тебя же есть я, а ты нужна мне, именно сейчас. Именно сейчас.

Третий. Возможно, Манассия был бы вполне доволен, если б стал руби в иных обстоятельствах. Он горел честолюбием, но не настолько, чтобы начисто сгореть, раз не вышло немедля стать первым, и чтобы не ведать покоя, пока не удастся стать первым, и чтобы при каждом шаге и вздохе тщательно проверять, поможет ли ему это подняться на вершину. Если бы два года назад или хоть год назад ему напророчили, что он вскоре сделается руби, он бы не поверил и одновременно почувствовал себя польщенным: ну как же, вон на какое его считают способным! Его честолюбие было другим. Честолюбием слабых, карьеризмом неуверенных, прагматической страстью мечтателей. Он хотел заниматься тем, что ему интересно, зарабатывать таким образом на хлеб и, выходя из дома, встречать почет и уважение своего мирка. Не бояться, не мерзнуть, не голодать, иметь время на удивление. Почему бы и не стать руби?

Сидеть над своими книгами. Подняв голову, видеть учеников, тоже склонившихся над книгами. Идти домой и по дороге раз-другой слышать почтительное: «Добрый вечер, рабби! Добрый вечер, сеньор!» Дома — ужин, огонь в камине. Книга. Постель.

Однако хотя так и могло случиться, но, увы, не случилось. Его поманили не морковкой, но короной. И потому он не радовался теперь морковной грядке. Его обставили. Он стал не учителем, а посмешищем для всей общины. Честолюбивый Абоаб изобразил его так болезненно честолюбивым, что старые честолюбивые идиоты из махамада, коллегии раввинов, сочли интригана — ах, он такой самоотверженный, цитирует анонима! — своим и подняли на щит. Он готовился изо всех сил, добросовестно, второй же умышленно и бессовестно готовился против него. Он оказался слишком наивен. А Эсфирь собиралась съехать от него, выйти замуж, зажить своим домом. Вместо общины он начальствовал над классом подростков, которые больше интересовались бухгалтерией и торговлей пряностями, нежели Талмудом, больше любили развязные песенки, нежели молитву. Он рассчитывал на надежные, спокойные будни, а остался ни с чем. С пустой квартирой, какую в одиночку едва мог оплатить.

Ночами он лежал без сна. Смотрел в темноту, видел перед внутренним взором грозные призраки собственных чувств, нет, чувствовал и пытался не видеть, пытался в темноте закрыть глаза на свои ощущения, но лишь перетасовывал все это и по-прежнему видел — как бы глазами женщины, которая внезапно заметила, что он там прикрывает и ощупывает ладонью, эту раздвоенную головку, изуродованный пенис, причинявший сильнейшую боль, от напряжения, когда он тер вниз по стволу и оттого наверху открывалась щель, точно лягушачья пасть. Поначалу наслаждение, а затем тотчас боль, тянущая, отдающая в живот, в грудь, в горло и дальше, в голову, словно разверзающийся ствол открывается все шире и, того гляди, расщепит его до темени.

Эсфирь сказала ему не все. А Самуилу Манассии не дано было постигать чутьем, по обрывочным сведениям делать вывод о целом, вживаться в мысли другого человека. Пожалуй, Эсфирь имела куда больше необходимых раввину способностей, нежели ее брат, только вот, увы, родилась женщиной. И при всех своих духовных задатках интересовалась исключительно мирскими делами. Из изгнания и бегства она извлекла для себя урок: коль скоро вера, не важно какая, могла стать угрозой для жизни, привести к гонениям и убийству, бегству и бедам, жизнь по-настоящему существует лишь за пределами религии. В поступках, способных обеспечить благосостояние, в дозволительных удовольствиях, вознаграждающих усилия в трудах, а еще в любви к дарам жизни, например к запахам природы, к жаре и холоду, к ветру и лунному свету. Она хотела прикосновений, не вопрошая Бога о своей чистоте, хотела любви, а не утешительных слов, что-де Бог любит ее, хотела испытывать сострадание по собственной воле, а не потому, что его предписывает Бог. Хотела, чтобы красивые слова брали ее за душу, и даже хотела быть… циничной, по собственной воле, не страшась быть циничной и непочтительной ко всем представителям неземного на земле.

Она сказала брату не все. Собиралась замуж и умолчала, что желанного мужа получит лишь при одном условии: сперва должна сочетаться браком его старшая сестра. В еврейской семье, тем паче в семье, неукоснительно блюдущей традиции, негоже второму по старшинству ребенку заводить семью прежде первого. Особенно если старший ребенок — девочка. В том семействе, куда невесткой хотела войти Эсфирь, существовала еще одна загвоздка, которая не давала ей заключить брак, пока сестра ее жениха не нашла себе мужа: многовековой семейный закон. Однако об этом Эсфирь Самуилу не сказала, пусть сам догадается. Пусть считает назначенную роль собственным выбором, пусть думает, что нашел спасительный выход для себя, а не вызволил ее. Она сказала только, что хочет наконец представить брату мужчину, за которого думает выйти замуж, а также его семью, с каковой, стало быть, породнится и Самуил.

Он немедля разволновался, забегал по комнате, закричал:

— Ты собралась за Абраванеля? За Абраванеля? Боже милостивый! Почему же ты не сказала?

— Вот сейчас и говорю!

— Раньше-то почему не сказала? Давным-давно? Боже милостивый! За Абраванеля!

Самуил решил, что сестра наконец-то поведала все как на духу, а между тем она аккурат помалкивала о своих намерениях и планах. Ему не терпелось познакомиться с этим семейством, завязать с ним связи, рабби Манассия, породнившийся с Абраванелями! Это вам не пустяк! Конечно, в его мысленном архиве была карточка с точной информацией об этом знаменитом семействе, он видел старого почтенного Иосифа Абраванеля и молча обмирал от восторга, пока сандак Ариэль чистил тому башмаки. После Фонсека рассказал ему все, что знал об Иосифе и о семействе Абраванель, легенду еврейских общин по всему миру. Слава Абраванелей проистекала оттого, что они якобы по прямой линии вели свой род от царя Давида.

А это больше чем просто благородное происхождение, превосходящее любой аристократический род, ведь из рода Давидова был обетован Мессия, долгожданный Спаситель. Когда бы ни пришел этот Мессия — да явится он на свет прямо сейчас, — надо полагать, будет он из Абраванелей, отпрыск единственного семейства, которое можно проследить вспять до царя Давида. Сей факт, или по меньшей мере сия прагматическая легенда, уберег еврейскую общину Амстердама от гибели: когда появился Саббатай-Цви, человек, называвший себя Мессией, доводивший до истерики евреев по всему миру, творивший чудеса, обещавший спасение. В Венеции, Константинополе и Александрии, в самых горделивых еврейских центрах и в мелких восточноевропейских общинах вроде Тарнова и Севастополя люди раздавали свое имущество, чтобы, освободясь от земного скарба, приготовиться к возвращению в Землю обетованную, куда поведет их Мессия, но Саббатай-Цви передумал, переметнулся в ислам, а несчетным евреям по всему миру, не имевшим более никакого достояния, кроме поруганной веры в самозваного Спасителя, пришлось попрошайничать, а не то и умирать голодной смертью. В Амстердаме вышло иначе. Там решили: этот Саббатай не Абраванель и, стало быть, никакой не Мессия. На том дело и кончилось. Самоубийственная истерия Амстердам не захлестнула. И капиталы тут не раздаривали, а, как и раньше, вкладывали с умом. Не отрекались от мирского, а с умом вкладывали средства по всему миру. Суда по-прежнему плыли в Новый Свет, а не на древнюю родину еврейских мифов. В богобоязненном Амстердаме свято блюли не то, чего требовал Саббатай, но то, чего требовал рынок. В конце этого мессианского смятения Амстердам был золотым городом, тогда как остальной еврейский мир обернулся грудой дымящихся развалин. И одним из тех, кто извлек наибольшую выгоду из всемирной истерии в еврейских общинах, был Иосиф Абраванель, чья убежденность, что Саббатай мошенник, коренилась в многовековом семейном мифе: Спаситель будет Абраванелем, а не кроликом из шляпы какого-то ашкенази[56]. Родной его сын, Иона, однозначно не Мессия, он — спаситель Эсфири, жизнерадостный человек, щедрыми возлияниями отмечавший удачную сделку, да и при неудаче опять-таки щедро утешавшийся вином. Иона любил смех и песни, был простодушен, чуть ли не инфантилен, чем привлекал к себе и старых, и малых. Но стариков от хворей не исцелял и детям путь не указывал, его просто любили, а он дарил тем, кто его любил, свой веселый смех. Нет, он Мессией не был, однако умножал надежду, возложенную на его семью: Мессия, да явится он на свет прямо сейчас, будет обладать и этими качествами, какими Иона Абраванель всем так по душе. Но самим Мессией он не был. А значит, ничего не раздавайте, занимайтесь своими делами, любите друг друга и размножайтесь, и в один прекрасный день придет Мессия.