Ударивший в колокол - Лев Славин

Как была решена вторая часть «проектеца», наиболее трудная: распространение «Колокола» в России?

Один из первых перевалочных пунктов был организован в Кенигсберге, относительно недалеко от русской границы. Заботу об этом взял на себя немецкий революционер Иоганн Якоби, с которым Герцен сблизился в Женеве. Это был верный человек с хорошо налаженными подпольными связями. Его услугами издавна пользовался Герцен для отправки в Россию своих произведений «С того берега», «Писем из Франции и Италии» и других. За несколько лет до появления «Колокола» Герцен писал Якоби: «Пропаганда — единственное дело, которое мне остается; помогите мне в этом… это большое утешение, когда встретишь человека в пустыне…»

В дальнейшем каналы проникновения «Колокола» в Россию умножились. К германской границе прибавилась на юге турецкая, на севере — финская. Небольшой по размеру и тонкий «Колокол» свободно умещался в чемоданах с потайным отделением. Иногда ему придавали видимость тюков с упаковочной бумагой, и тогда «Колокол» проникал в Россию целыми кипами. Пользуясь нерадивостью или скрытым сочувствием почтовых чиновников, отправляли «Колокол» просто в почтовых пакетах. Ненависть к царскому режиму была так разлита в различных слоях населения, что русским людям доставляло удовлетворение одурачивание его. Доходило до того, что в портовых городах за границей использовали прибывавшие туда военные суда: «Колоколом» начиняли стволы боевых орудий.

«Колокол» и сам был дальнобойным орудием. Его бившие без промаха снаряды ложились в самых потаенных углах царской империи.

Конечно, «Колокол» не выжил бы, если бы не связал себя единой кровеносной сетью с Россией. Он питал ее своей правдой и гневом, а она его — своими бедами и горестями. «Колокол» не был изделием эмигрантов для утешения их узкого круга. Сила его в том, что он стал народным органом.

И произошло это с поразительной быстротой. Издатель Трюбнер был завален заказами на «Колокол», исчислявшимися тысячами. Понадобились повторные издания.

Книжный магазин Трюбнера находился на Патерностер-роу у собора святого Павла. Эта улица вроде Литейного проспекта в Ленинграде — центр книжной торговли.

Николай Трюбнер, энглизированный немец, «в сущности, — как отозвался о нем Кельсиев в своей „Исповеди“, — добрый малый, ловкий издатель — человек практически неглупый и очень оборотливый. На лондонских изданиях он нажил большие деньги…». Это обстоятельство преисполнило его таким преклонением перед Герценом, что он выставил у себя в магазине бюст Александра Ивановича, изваянный по его же, Трюбнера, заказу.

Герцена это несколько конфузило, и, бывая в магазине Трюбнера, он старался держаться спиной к этому прижизненному памятнику, чтобы не подумали, что он любуется собственным изображением. Все же нет-нет да искоса поглядывал на него.

Однажды он не выдержал и сказал:

— Послушайте, Трюбнер, если вы не уберете мой бюст, то я закажу ваш бюст и поставлю его на Трафальгарской площади.

Трюбнер засмеялся. А Герцен шепнул рядом стоявшему Огареву:

— Кажется, он ничего не имеет против…

Впрочем, вскоре Герцен примирился е этой мовументальной формой уважения к себе (вполне, кстати, искреннего) и даже заказал скульптору две миниатюрных бронзовых копии своего бюста, одну из которых он обещал подарить семейству Рейхель.

«Колокол» — расцвет

20 мая. Впервые читал у исправника заграничную русскую газету «Колокол» господина Искандера. Речь бойкая и весьма штилистическая, но по непривычке к смелости — дико.

Первоначальное опасение Герцена не оправдалось. Kaк и предсказывал Огарев, в «Колокол» стали во множестве всякими путями приходить письма из России. В большинстве своем они сообщали о всевозможных злоупотреблениях царской власти и ее чиновников. Видно, здорово накипело на сердце у России, невмоготу ей стало больше молчать, и когда приотворился клапан, хоть и не у себя дома, хоть на чужбине, хлынул туда поток жалоб и обид народных.

Были письма и другого направления, не то чтобы враждебные, а, скорее, продиктованные наивным желанием, что ли, перевоспитать способного, но излишне резвого шалуна и ввести его в рамки благопристойности и хорошего тона. Жена посредственного поэта Федора Глинки, и сама грешившая стихами в религиозно-мистическом духе, сильно отдававшем ханжеством, прислала Герцену письмо, где между комплиментами втиснула такое замечание:

«Вообще я вам скажу, что ваш язык в иных местах опускается очень низко, до неприличия в хорошем обществе».

Были в этом потоке писем и такие слезницы, которые Герцен называл «балласт писем», беспредметные, несущественные или возникшие из своеобразного оппозиционного фанфаронства. Сам Герцен расшифровывал это понятие «балласт писем» так:

«Всякий писал что попало, чтобы сорвать сердце, другой, чтобы себя уверить, что он опасный человек…»

Популярнейшими отделами «Колокола» стали, как того и ожидал Герцен, «Смесь» и «Правда ли?». Те, до кого достигал «Колокол», принимались читать, разумеется таясь от излишне любознательных свидетелей, прежде всего «Смесь» и «Правда ли?». Вот типичная заметка из этих отделов:

«Правда ли, что академик Бассин бьет учеников Академии художеств? И правда ли (если это правда), что ученики его еще не поколотили?»

О популярности в России в эти годы «Колокола» говорит хотя бы сатирический рисунок в журнале «Искра», как-то прозеванный цензурой: полицейский чин обращается к обывателю в кафтане (отнюдь не интеллигенту):

— Говори правду, есть у тебя колокол?

— Есть, батюшка, только один край выбит…

— А-а-а, борода, так ты колокол держишь в доме, а не хочешь ли в часть?!

Евгений Иванович Рагозин, экономист и сотрудник петербургской «Неделя», был совсем молодым человеком, когда к нему в руки попал «Колокол».

Впоследствии, будучи в Женеве, он попытался встретиться с Герценом. Но того «охота к перемене мест», особенно обуявшая его в последние годы жизни, занесла в Брюссель. А Огарев лежал в очередном припадке эпилепсии.

Однако через некоторое время Рагозину посчастливилось и он настиг Герцена в Париже. Рагозин пришел вместе с писателем Боборыкиным, новым знакомым Герцена. Вскоре тот стал называть его с ласковой фамильярностью «Боби» и сказал, что ему нравятся его живость и ум — аттестация в устах Герцена немалая.

Рагозин в присутствии Герцена так робел, что почти весь вечер молчал и только восхищенно смотрел на него.

Тут дело не только в личном обаянии Герцена.