Скажи изюм - Василий Аксенов

На скрещении трех улиц поземка устроила сущую карусель. Изумляло отсутствие советской власти. Ни единого лозунга в поле зрения, ни единого политрыла, а напротив – в глубине квартала светился огонек над иконкой, там был вход в маленькую церковь, старушечьи фигурки проскальзывали в дверь, за которой явно присутствовала нормальная церковная жизнь.

Вадим Раскладушкин остановился. Здесь, простите, нам придется расстаться, мне вот туда, он махнул рукой в неопределенном направлении. Никита Буренин сразу сник. Надеюсь, еще пересечемся, старичок, пробормотал. Непременно пересечемся, заверил его Раскладушкин. Вот вам мой телефон, и запишите мне ваш. Среди прочего меня очень беспокоит состояние вашей обуви. Идут морозы. Мне кажется, я смогу поделиться с вами некоторым количеством сертификатов в «Березку» для покупки сапог на меху. Лады, старичок? – спросил в Никитином стиле, улыбнулся на редкость освежающей улыбкой, бодряще пожал руку и пошел через улицу. На углу он задержал шаги возле серой «Волги», внутри которой сидел какой-то читающий народ, глянул с юмористическим четверть-поклоном, как, дескать, умудряются в потемках вникать в содержание газет, после чего удалился.

Никита Буренин отправился в церковь обогреться. Вот, в самом деле, животворная идея – обогреться во храме, пойду, не выгонят же, в самом деле. Могу и перекреститься, извольте, хоть и воспитан на марксистской гадости, а Бога люблю и не удивлюсь на самого себя, если впаду в христианство. К тому же здесь тепло. Попахивает старушечьим тряпьем, но глубже внутрь, больше свечками, деревом, разогретыми иконами.

До вечерней службы было еще далеко, но храм не пустовал. Слева и справа от входа кучковались постоянные прихожанки, то есть старушки, жевали что-то, попивали чаек из термоса, погукивали. Возле икон стояли сосредоточенные фигуры молящихся в одиночку людей. В левом притворе обращала на себя внимание фигура высокого человека, стоящего на коленях. Оранжевая модная куртка. Висящий ус Макса Огородникова. Никита Буренин встал на колени рядом с Максом. Задал глупый вопрос: что ты здесь делаешь, Ого-ссстаричок? Николаю-Чудотворцу поклоны кладу, ответил Максим. Господу нашему Иисусу Христу возношу молитвы. Прошу простить меня за грехи вольные и невольные. Я слышал в баре, смущенно пробормотал Никита, тебя из Союзфото будут гнать. Огородников положил ему руку на плечо. Я хочу, чтобы ты наконец рассказал мне до конца свою «гнусную историю». Сначала ты меня молиться научи, Макс, если не возражаешь. Я и сам только одну молитву знаю, сказал Ого. Хочешь, повторяй за мной. Отче наш, сущий на Небесах…

IV

Москва той зимой основательно сузилась, так, во всяком случае, казалось «изюмовцам», и особенно Максу Огородникову. Все официальные присутствия для него закрылись. По ресторанам тоже перестал шататься: противно таскать за собой «фишку» и пугать почтенную публику. Остались только дома друзей да иностранные посольства. Что касается последних, то они, как сговорившись (может, и в самом деле слегка сговорились?), приглашали напропалую. Не надеясь почему-то на московскую почту, дипломаты сами завозили приглашения Огородникову «с супругой» или на квартиру, или в мастерскую. Настя очень быстро освоилась с этой международной жизнью, даже вроде бы вошла во вкус, и частенько напоминала Максу: Огоша, сегодня шлепаем на коктейль к канадцам, а послезавтра фильм и буфет в Спасо-Хаус, и не забудь о субботе, прием в честь театра «Голубятня» у французского посла. Все это произносилось беззаботным веселым говорком, как будто речь шла о турпоходах с шашлычками и гитарками. И он отвечал так же, с фальшивой легкостью: «лады», «схвачено», «усек», они как бы сговорились не замечать этой фальши, не замечать и свинцового мрака, что собирался по их души над крышами Москвы уверенно и медлительно. В этой медлительности – все равно никуда не уйдут – жил обжигающий страх.

В посольствах возникала другая блаженная фальшь – чувство безопасности. Так или иначе, но ведь «фишкины» рыла сюда впрямую не допускаются, а стукачишки рядятся под деятелей советской общественности, стараются вообще держаться в стороне, потому что всякий их знает, а тебе здесь аплодируют как знаменитому фотографу в обществе красивой жены, только и всего. Позвольте вам представить… да-да, тот самый… как, вы не знаете… редактор независимого журнала… ах, вот как… какое удовольствие… познакомиться… вы должны приехать к нам в Швейцарию… и в Бельгию… и в Норвегию… а малыми странами, сударь, вы, надеюсь, не пренебрегаете… я – князь Лихтенштейн…

Гостей на приеме в честь «Голубятни» было несколько сотен. Толпа продвигалась сначала по пряничным залам старого здания, бывшего купеческого особняка периода расцвета торговой Москвы, а затем попадала в новый стеклянный павильон. По пути обносили шампанским, а на месте назначения ждали сыры и паштеты.

Присутствовали чуть ли не все «изюмовцы». Ай да молодцы французы, всех наших созвали! Олеха Охотников, чудеса в решете, был в заграмоничном смокинге с разводами, таращил зенки, рыжей бородою овевая премилую блондиночку в очках. Откуда блонда эта, паря? Из Копенгагена, вестимо. Отбил Олеха кралю у дружка, у Веньки Пробкина, известного в столице. Теперь Офелия летает к нам учиться поморскому лихому фотоделу, Олеха продвигает иностранку к таинственным вершинам мастерства.

Венечка Пробкин сопровождал свою бедную Машу, изображал примерного супруга, не забывая, впрочем, посылать приветы бровями, взглядами, вращеньем носа по всевозможным женским направлениям, он «импульсами» это называл.

Иной раз в толпе мелькал и величественный Чавчавадзе, надевший в этот вечер в дополненье к великолепной темно-синей паре немалое количество медалей, что заставляло многих иностранцев превратно думать, будто он – ЦК.

Шуз Жеребятников в кожанке и с шарфом, небрежно переброшенным за спину, могучими плечами подпирал витую москворецкую колонну, щелчками пальцев, будто полководец, шампанского потоки направлял.

Был тут и мастер Цукер, на этот раз не только штаны не забывший, но даже дедовскую цепь с часами и брелоками, спасенную бабулей от чекистов, по животу пустивший в убежденье, что всем понятен европейский шик.

К Максиму направился с протянутыми руками кавалер ордена Почетного легиона, не кто иной, как французский посол. Господин Огородников, очень рад вас у нас видеть! Мадам Огородникова, да вы сегодня, клянусь республикой, великолепно выглядите! Максим, хоть и не очень-то был уверен, что они раньше встречались, поддержал нужный тон. Клянусь союзом республик, теннис идет вам на пользу, господин посол. Попал в точку. При слове «теннис» посол расплылся. Мы должны с вами сразиться вновь, любезный Огородников! Вновь? Да, вновь! Конечно, необходимо сразиться вновь. Разговор в дальнейшем то скользил с отличной непринужденностью, то вдруг начинал безобразно буксовать, и тогда посол Мюран-Осси с профессиональной ловкостью вытягивал еще одну рельсу для скольжения – последний фильм, морозная зима, сравнение Крыма и Лазурного берега… Самое любопытное заключалось в том, что он не отпускал от себя Огородниковых. Представлял их почетным гостям, артистам «Голубятни», и в последний момент, когда Максим намеревался «слинять», опять цеплял его под локоть. Господин Огородников, а что вы думаете о современном театре?

Максим и Настя переглядывались, ситуация казалась основательно дурацкой, но ведь и не уйдешь ведь, посол все же, представитель все же державы, столь же просвещенной, сколь и могущественной, давшей нашему Великому-Могучему-Правдивому-Свободному столько великолепных слов, и среди них «буфет», «душ», «дирижабль», открывшей, в конце концов, миру великое чудо фотографии. Оглядываясь по сторонам, они ловили недоуменные взгляды дипломатов первого, второго и третьего миров. Во взглядах советских представителей, кроме недоумения, читалась еще и какая-то нечитаемая дикость. Впоследствии выяснилось, что в нарушение протокола посол Мюран-Осси в течение получаса не обращал внимания на заместителя министра культуры СССР, увлекшись по меньшей мере странной беседой со скандально известной личностью. Можно было заметить, что кое-кто из советских гостей перешептывается, глядя на посла, но тот беззаботно хохотал и аплодировал, ибо извлечена была на сей раз рельса советского анекдота. Пикантность еще заключалась в том, что за несколько голов от группы Мюрана-Осси определялись пегие патлы вождя советского фото Фотия Фекловича Клезмецова, на которого, увы, никто из дипломатов не обращал внимания.

Все это продолжалось ни много ни мало, но ровно тридцать минут, после чего посол Галлии сердечным образом попрощался с фотографом Московии, взяв с него слово обязательно заходить еще, звонить всякий раз, когда что-нибудь понадобится от Франции, ну а также не забывать, что и послы – тоже люди, которым иной раз бывает скучно на чужбине и которые совсем не прочь поближе познакомиться с интересным миром московских художников.