Старики и бледный Блупер - Густав Хэсфорд

— Ну и вот, эскимосские коммандос стали кадрить пляжных зайчиков и утратили всю свою военную дисциплину и политические убеждения меньше чем за пять секунд. Пляжные зайчики были как резвые розовые морские котики, и пообещали поснимать бикини, если эскимосские коммандос отрекутся от Карла Маркса. Пухленькие лохи из Москвы согласились, и все расселись на песке и стали есть корндоги. Эскимосские коммандос весьма быстро обнаружили, что, к несчастью, все пляжные ангелочки в Лагуна-Бич — жуткие уродки. А доброй вестью стало то, что по природе своей они рады услужить любому.

Кто-то говорит: «А как это — жуткие уродки?»

Я говорю: «У них у каждой грудь была больше головы».

Среди стонов и мычаний, чей-то голос говорит: «Ну ладно, а потом что?»

Я говорю: «Ну, не знаю. Как обычно. Стали анекдоты про эскимосов травить».

Полдень. У Морпчелы, парализованного по рукам и ногам — гости из Мира. Они проходят по проходу через всю палату, постукивая высокими каблуками и не глядя ни направо, ни налево.

Мать, промокает нос бумажной салфеткой. И отец с потерянным видом. И девушка его, с огромной жопой, толстыми короткими ногами, пахнет как кладбище для мертвых цветов.

Они долго разговаривают с Морпчелой, парализованным по рукам и ногам, но ничего ему не говорят. Похоже, Морпчеле намного легче от того, что челюсть его стянута проволокой, и он не смог бы ничего сказать, даже если б захотел.

Когда гости из дома собираются уходить, его девушка, всхлипывая, отстает, смакуя великое мгновение, когда она подобна героине из мыльной оперы по телевизору. Она говорит: «Прости, Бобби». Она снимает золотое кольцо невесты с бриллиантиком размером с песчинку, и кладет его в подножие его кровати. И поспешает прочь, исторгая вонь трагедии из каждой поры своего жирного тельца.

В тот же день, позднее, крыса-адмирал в фуражке, расшитой золотистой яичницей, приходит в сопровождении сотен пяти фотографов и цепляет на нас медали за героизм под огнем противника и «Пурпурные сердца», пока мы еще не в силах сопротивляться.

Я получаю «Серебряную звезду» и «Пурпурное сердце», за что — не говорят. Наверное, какая-то крыса в канцелярии намудрила.

Когда они доходят до Хрустящей Зверушки, танкиста, ему становится больно от того, что «Военно-морской крест» давит на грудь. Они стягивают медаль с его пижамы и прикалывают ее на подушку.

— А-А-У-У! А-А-У-У! — это Шпала объявляет о своем прибытии глубоко из диафрагмы, традиционным для морской пехоты «рыком», который похож на любовную песнь сексуально озабоченного самца гориллы. Шпала — младший капрал из автобата. Он пихает по палате каталку с высокими стопками журналов и книжек в мягких обложках. Он делает остановку у каждой кровати, чтобы поболтать и повыпендриваться перед всяким новым салагой своими знаками различия.

Все отдают ему честь, он каждому отдает честь в ответ.

Шпала подорвался на мине-ловушке, установленной внутри моторного отделения его грузовика. Какой-то сапер-вьетконговец изготовил мину, использовав в качестве осколков пятьдесят фунтов офицерских знаков различия, похищенных из американской лавки. Когда Шпала открыл капот своего грузовика, чтобы проверить мотор, то получил целую кучу латуни прямо в лицо.

Чернокожий хряк с забинтованной головой рассказывает симпатичной японке, медсестре-практикантке, байку о том, как получил первое ранение.

— Это не херня, — говорит хряк с ранением в голову.

Заметив замешательство на лице практикантки, Шпала переводит: «Я правду говорю».

— 6 засувенирил нашей шобле А-оп в боку номер десять тысяч очкованном РБД.

Шпала говорит: «Наш командир поставил нашему подразделению задачу пойти в атаку в необычайно опасном месте».

— Пушкари оборвали артпод, и ганшипы «Хью», что были на подхвате, вляпались в горячий РВ.

— После артиллерийского обстрела вертолеты огневой поддержки со стрелками-морпехами приземлились под сильным огнем.

— Братана похерили — B-40 — проникающее в легкое.

Шпала переводит: «Мой друг погиб, когда осколок из реактивного гранатомета поразил его в легкие».

— Пацан получил АК НК С.

— Автоматные пули насквозь пробили мне ногу ниже колена.

Чернокожий хряк с ранением в голову говорит: «Откат — это п…ц».

Шпала объясняет: «За что боролись — на то и напоролись».

Хряк продолжает: «Фантомы посеяли боеприпасы, снейки с нейпами. Кобры перчили зеленку, напросился — получи, на тебе деньжат из дома для мамаши косоглазой, мистер Чарльз».

— Наши штурмовики успешно сбросили бомбы и напалм на позиции противника, а потом вертолеты огневой поддержки с бреющего полета нанесли удар по военнослужащим противника и их матерям.

Хряк заканчивает байку словами: «Метелка ди-ди наших Виски-Индия-Альфа к Чарли Меду, рики-тик как только можно. Ихние телки спруты-херпроверки были номер один».

— Медицинский вертолет, — говорит Шпала, — незамедлительно доставил по воздуху американцев, раненных в бою, на батальонный медпункт, где персонал ВМС отлично справился с оказанием им медицинской помощи.

Японка-практикантка улыбается чернокожему хряку, потом Шпале, пожимает плечами и, запинаясь, говорит: «Я очень извиняюсь. Я не говорю по-английски».

Смущенная медсестра уходит, а Шпала с чернокожим хряком с ранением в голову ржут и говорят: «Именно так, братан. Сочувствую».

Подходя к моей шконке, Шпала говорит: «Э, Джокер, брателла, у меня птичка лезет!» Он тычет себе в скулу. Серебряный орел с распростертыми крыльями засел прямо под левым глазом, серебряная тень прямо под кожей.

Шпала заполучил звездочку бригадного генерала из блестящего серебра в челюсть, серебряно-золотые венки из дубовых листьев в шею, а во лбу засели серебряные шпалы. Когда ему вскрыли грудь, нашли там клубок лейтенантских шпал размером с кулак, маленький такой слиток, пиратский клад из серебра и золота.

— Образцово, Шпала, — говорю ему, отдавая честь.

Шпала отвечает честь в ответ и пихает свою каталку к следующей кровати.

— А-А-У-У! — говорит Шпала. — А-А-У-У! А-А-У-У!

Меня выписали из палаты для выздоравливающих, и теперь каждый четверг в 16:00 я хожу к психоделу смазывать шестеренки в своей бестолковке.

Психиатр ВМС имеет к психиатрии такое же отношение, как военная музыка к музыке. Никто из гребаных крыс-служак не ставит под сомнение приказы Командования. Даже капелланы с ними заодно. Задача военного психиатра в дни войны — закрывать любые проявления честного восприятия реального мира заплатами из вранья, которое диктуется политической линией. Его задача — рассказывать тебе о том, что глазам доверять нельзя, что дерьмо — это мороженое, и что тебе же лучше будет, если поспешишь обратно на войну с позитивным отношением к происходящему, и будешь резать людей, с которыми ни разу не знаком, потому что если откажешься — значит, спятил.

Уже на первой встрече со своим психоделом я его за пять минут пропсихоанализировал и пришел к выводу, что он — слабак и наглец, которого в детстве играть в бейсбол всегда звали в последнюю очередь, и что его приводит в восторг ощущение той власти, что в его руках в отношениях между врачом и пациентом, где ему всегда достается роль врача.

Мне противно его безукоризненно чистое хаки. Мне противен его низкий мужественный голос. Он сам мне противен — потому что перед каждым ведет себя как самозванный отец.

Лейтенант-коммандер Джеймс Б. Брайент нудит: «Вы просто отождествляете себя с теми, кто взял Вас в плен. Это очень, очень не ново. На самом деле, это не столь уж редкое явление среди заложников и военнопленных, когда они начинают восхищаться…»

Я говорю: «Слышь, ты настолько не в теме, что даже херня твоя херовая».

Коммандер Брайент откидывается на спинку серо-голубого крутящегося стула и улыбается. Его улыбка — наполовину ухмылка, наполовину — выражение самодовольного ощущения своего превосходства, и наполовину — говножадный оскал. «А как Вы относитесь к противнику в глубине души, сейчас, на свободе?»

Я говорю: «А противник — это кто?»

С выражением не то священного долготерпения, не то священного высокомерия — этих святых никогда не поймешь — он говорит: «Вьетконговцы. Дайте мне определение — кто такие вьетконговцы».