Тарантул - Сергей Валяев

Был вечер, когда мне соизволили вернуться на дачу красного командарма Иванова. Как подопытный кролик Леха не сдох остается загадкой, как для него самого, так и для хреновых экспериментаторов.

Из всего происшедшего я понял одно: научно-технический прогресс настолько шагнул за горизонты, что человек стал невольником всех этих компьютерных и прочих систем. Если раньше эскулапы со скальпелем наперевес могли только проникнуть в мозг, сердце, легкие и прочие человеческие органы, то теперь люди в белых халатах поимели возможность вторгаться в души и препарировать их, как печень или мочевой пузырь.

Это я понял, когда увидел на экранах бледный отпечаток прошлой счастливой жизни. Я позволил посторонним влезть в святая святых. Солдафонскими сапогами в чистенький и опрятный комод с потайной дверцей, где хоронилась любовь к серебряному колокольчику по имени Ю.

И теперь, когда все закончилось, меня не покидало чувство, что я предал Ю. По глупости и недомыслию. Но предал. Как я мог предать ребенка солнца? «Дети солнца строят корабль, чтобы уплыть на небо. Там, где небо, там и свобода, там где небо, там и любовь».

Прости, Ю, сказал я ей, и помоги, если это в твоих маленьких силенках; помоги мне, убийце, вновь увидеть сияющий город мечты…

… Слепили фары встречных грузовиков — великая страна, разломавшаяся на куски, как Атлантида, погружалась во мрак бездны, беды, беспамятства.

Мертвые считали себя живыми, и проявляли исступленную страсть к тому, чтобы выкупить право на счастливую загробную жизнь. Эти мертвецы, набивая свою мошну, жили одним днем, теша надеждами о собственном бессмертии…

Они были обречены на вечное забвение и гниение в отхожих ямах истории, но беда была в том, что они опошляли своим существованием весь мир, суя свои руки, покрытые трупными пятнами, в чистые и молодые души… (Пусть простится патетика этих слов.).

Кто-то верно заметил: власть развращает, абсолютная власть абсолютно…

Не каждая шишка способна прорасти могутной и державной елью… Чаще всего — выхоленные елочки с рыже-голубым окрасом, стоящие рядком на кремлевском погосте.

Беда-беда на всем белом свете… Впрочем, уже был вечер и я, повторяюсь, возвращался на дачу. Один. (Если не считать малолитражки с двумя головорезами, выписанными лично мне по высшему предписанию.)

Дело в том, что майор неизвестной спецслужбы выказал (выказала?) ряд претензий к моему поведению, и я был вынужден на неё наорать: поступаю так, как считаю нужным, блядь-блядь-блядь!..

В чем же дело? Была такая любовь, да вдруг… бздынь!.. амур отбросил копыта. Нехорошо.

Нехорошо травить людей, сказали мне, и продемонстрировали стеклянный бочонок с лекарственными шариками, о котором я совершенно позабыл. Это первое. Второе — куда меня носило всю ночь? И третье — дискета.

Первое, отвечал, нехорошо шарить по чужим карманам и душам, во-вторых, ездил туда, куда надо, и последнее — с этой еб… ной дискетой вы меня все достали до самых до сердечных корч!

В чем дело, родная, не понимал я. Ищите сами, а я отдал все, что имел… Если мечтаете получить ещё и тело, то при малейшей возможности перешлю его заказной бандеролью!..

Милые бранятся, только тешатся. Опасаюсь, в данном случае мне скоро будет не до потешек. О чем посчитала предупредить меня Вирджиния:

— Чеченец, ты хочешь быть трупом, ты им будешь, но сначала будешь долго-долго жить в аду…

— Утю-тю-тю, — сложил губы бантиком. — Как долго? Как полярная ночь?

— Дольше, — смотрела с ненавистью. — Ты даже не представляешь…

— Да, пошла ты, блядь!.. — прервал свою первую и, чувствую, последнюю женщину. — Я тебя имел во все дыры, и всех остальных буду иметь!..

— Я тебя предупредила, дурак. Не делай резких движений, — и, развернувшись, пошла прочь от машины, где мы выясняли свои позиции.

Приятно, когда голая баба залепляет тебе рот своей мокрой, дезодорированной и тугой устрицей, прячущейся меж её же тренированных ног, и неприятно, когда баба в погонах (угадываемых) угрожает тебе физической компрометацией. И поэтому мой ор был вполне объясним. Я надрывался так, будто меня кастрировали без анестезии. Солдатский мат по сравнению с моими проклятиями был бы детским лепетом в песочнице, залитой янтарным светом солнца.

— …..!……..!…………! — ну и так далее.

Блажил от бессилия, что так дурно и просто отдал свою мечту о бессмертии. Визжал от ненависти, что позволил ковыряться в своей трехграммовой, как хлопковый бутон, душе. Выл от гневного исступления, что потерял серебряный колокольчик по имени Ю.

Но что люди, их можно обмануть, а вот как быть со временем — оно неумолимо, и я пока находящейся под его защитой, был самим собой, а вот останусь таким же после того, как омерзительная базедовая старуха попытается огреть меня своей клюкой. Не знаю. Неизвестность.

… Дачные круглые окошки наверху пылали, как иллюминаторы лайнера «Титаника», медленно, с музыкальным сопровождением оркестра погружающего в ледовую окрошку океана.

Я удивился — мне оказана честь и прибыли неожиданные гости? Кто это мог быть? Автомобильный транспорт, кроме моего джипа и малолитражки службы безопасности, отсутствовал под елями и соснами.

Мои страхи быстро развеялись — Алоиз Гуськов, собственной лакейской персоной, сидя в рабочем кабинете усопшего хозяина, гонял на компьютере «бродилку-стрелялку-страшилку.»

Я решил пошутить, не все же надо мной шутки шутить. Подступивши к игруну, дернул его за ухо, похожее на вареник.

Он, человек, конечно, взвыл так, что осыпались все шишки в округе, а головорезы хекали на лестнице, готовя свои пушки для решительной стрельбы.

Хорошо, что я успел подать голос и прикрыться Алоизом, как щитом. В конце концов недоразумение завершилось мирным чаепитием на кухне. Всем коллективом. Потом пропахший валидолом Гуськов, попросил уюта на ночь. А два моих то ли телохранителя, то ли тюремщика засобирались в свою автомобильную сторожку. Я удивился — мужики, какие проблемы, отдыхайте в цивилизованных условиях, это будет наша маленькая тайна. От руководства. Уговаривать долго не пришлось, и скоро дом сотрясался от мощного храпа, точно в его стенах разбило бивак утомленное походом к Индийскому океану войско.

Вот что значит иметь чистую, как портянка, совесть, крепкое и горячее, как глинтвейн, сердце и холодную, как льдина, голову. Никаких проблем. Со сном.

Я же вертелся, будто лежал не на кушетке, а на головнях затухающего пионерского костра. События последних дней настолько были насыщены, что у меня возникло впечатление: плыву в кроваво-блевотной массе. Все смешалось до такой степени, что уже не понимаешь ни себя, ни тех, кто пытается использовать тебя в качестве гарнира на барский стол.

Если крайне упростить военно-политическую обстановку местного значения, то все события ерзают вокруг дискеты. На неё притязают три стороны, если не считать меня. Конечно, она мне интересна, как мертвому музыкальное сопровождение оркестра под управлением Лунгстрема, да не помешало бы знать, что мой отчим оставил потомкам. Он-то — ладно. А вот что я оставлю после себя? Вопрос интересный. Разве что кину с плеч, как плащ, Чеченца, и он пойдет блудить по замордованной родной стороне.

Дом я не построил, дерево не успел посадить, дети?..

Как был прост, ясен и удивителен мир, когда мы все были детьми. Каждый день — день открытий и чудес. Помню, на море я поймал огромную медузу, похожую на студень, и выбросил её на берег под обжигающие солнечные лучи. Ю очень удивилась этому студенистому зверю, присела над ним, высунув от любопытства язычок, потом спросила:

— Она живая, Алеф-ф-фа?

— Живая, — пожал плечами.

— Ей больно?

— Не знаю.

— Больно, я знаю, — и накрыла своей панамой расплавленное стекло медузы.

Теперь понимаю, если бы не снимала панаму, жила бы… А так остался лишь фотография на стене… Фотография на стене?..

Я вздернулся на кушетке, точно от удара: фото на стене в этом кабинете. Она не должна была находится в этом кабинете отчима. Не должна. По всем житейским законам или тогда я ничего не понимаю в людях. Когда Ю ушла, Лаптев сказал моей матери:

— Может, оно и к лучшему. Она ничего не поняла. А мы все забудем, как сон.

— Бедная девочка, — ответила мать.

И все. Ю как будто и не было. Ее забыли, как дачники забывают в электричках кусты сирени. Или мяты.

И вот эта фотография на стене. Я осторожно включил ночник отсвечивало стекло в рамке, и фото казалось размытым, точно на экране компьютера.

Все! Цветной камешек в калейдоскопе последних событий, дрогнув, занял свое местечко: красивый и гармоничный узор вспыхнул перед моими глазами. И, увидев его, можно было спокойно уходить в мир иной — будничная и портяночная жизнь не имела смысла. Ничего более не имело смысла и ничего не страшило.