Вечный зов. Том II - Анатолий Иванов

— Зу-уб! — заорал Гвоздёв, отпрянувший вбок. — Зуб… зачем? Мы с Макаром решились!

— С-сучка! — Неожиданная всё-таки злоба и ненависть к Гвоздёву перекосили лицо Зубова. — Когда успел? Когда?!

— И ты давай с нами! — На грязном, взмокшем лице Гвоздёва торопливо дёргались белки глаз. — Ты… Зу-уб!

И, прокричав это, повалился туда же, где лежал немец-артиллерист, стал корчиться на земле, захрипел, на губах у него запузырилась пена. Не обращая внимания на вой и визг штрафников, густую матерщину, которая то накатывалась валом, то захлёбывалась, тонула в треске автоматов, грохоте орудийных выстрелов, Зубов шагнул к Гвоздёву.

— Ты… сволочь! — прохрипел тот, поднимая уже мёртвое лицо. — Сволочь, сволочь…

Волчья ярость опять захлестнула Зубова. Нет, его нисколько не задели и не оскорбили слова Гвоздёва. Зубов вспомнил вдруг только что погибшую у него на глазах беременную женщину Алексину; закусив до крови губу и подняв автомат, двумя длинными очередями крест-накрест окончательно пришил Гвоздёва к земле.

На это Зубов истратил последние патроны в диске. На поясе у него было два запасных, но менять пустой диск он не стал. На огневой площадке валялось несколько убитых немцев, а в стороне, у земляной стенки, скорчившись, лежал какой-то штрафник в окровавленной гимнастёрке. Зубов нагнулся к убитому штрафнику, выдернул из-под него автомат, а свой отшвырнул в сторону и побежал вдоль траншеи, в дым и грохот.

Он убежал, а штрафник, из-под которого он выдернул автомат, шевельнулся, повернул голову и усмехнулся. Это был Макар Кафтанов. Несколько минут назад они с Гвоздёвым, тяжко дыша, свалились на эту огневую. Возле орудия в дыму и копоти суетился только один немец, весь расчёт был уже перебит. Немец отпрянул было за пушку, выхватил одновременно парабеллум. Но Кафтанов и Гвоздёв торопливо бросили на землю свои автоматы и подняли руки.

— Мы сдаёмся! — заорал Гвоздёв и повторил это, к удивлению Кафтанова, по-немецки: — Wir ergeben uns! Wir gehören zu einer Strafkomande. Wir sind Gefangene.[6]

— О, зер гут, — недоверчиво произнёс немец, кивнул на снарядный ящик. — Dann helft mir. Reicht mir die Munition.[7]

Гвоздёв кинулся выполнять распоряжение, а Кафтанов Макар вдруг покачнулся и, схватившись за левое плечо, стал оседать, простонав:

— А-а, з-зараза…

— Кто? Что? — метнулся к нему было Гвоздёв.

— Не знаю… Рвануло за плечо вот. Ты что, специально эти немецкие слова выучил?

— Munition![8] — рявкнул в этот момент немец, и Гвоздёв шагнул к ящику.

Рана была неопасная, шальной пулей чуть задело мякоть, Кафтанов сразу это установил. Он, зажимая рукой рану, сел к земляной стенке, стал смотреть то на свои пальцы, сквозь которые текла на грязную гимнастёрку кровь, то на Гвоздёва, подававшего немцу снаряды. Рана даже и не чувствовалась как-то, лишь кружилась голова и подташнивало. Когда кровь перестала течь, Кафтанов усмехнулся, ещё подумал о чём-то, лёг спиной к орудию, выставив кверху окровавленный бок, скорчился так, чтобы его приняли пока за труп.

Макар не видел, кто ж это спрыгнул с бруствера на огневую, присыпав его землёй. Услышав первый же истошный вопль Гвоздёва, догадался, что хочет сделать Зубов. Ложась, Кафтанов на всякий случай сунул под себя автомат. В какую-то секунду у него мелькнуло: быстро повернуться и врезать Зубову всю очередь в спину! Но он опасался, что не успеет или не сможет этого сделать, — голова всё-таки кружилась, видать, много крови вытекло. И к тому же в мозгу застучало: «А к чему? Пущай сдыхает Гвоздь. Тогда я, как раненый… ежели наши сомнут немца… Да ведь так всё и может произойти! Легко выпутаюсь! Ага, привет тебе, Гвоздь…»

Потом он почувствовал, что Зубов приближается к нему. И давно обесчувственное сердце Кафтанова вдруг больно застучало, голова закружилась ещё сильнее. «Если перевернёт на спину, признает — притворюсь мёртвым… в крайнем случае без сознания. А что потом? Ведь доложит Кошкину, что сдались… Надо гробануть его, суку!»

Но Зубов, находящийся в лихорадочном состоянии, не только не узнал Кафтанова, но даже не обратил на «убитого» никакого внимания. Труп и труп, мало ли полегло сегодня штрафников под шквальным, в упор, автоматным и орудийным огнём немцев. Это был какой-то кошмар!

Покончив с Гвоздёвым и выхватив из-под Кафтанова автомат, Зубов побежал вдоль траншеи, затем выскочил на открытое пространство, под свистящий рой пуль. Они пролетали рядом, почти обжигали, но ни одна не задевала его.

— Зубов! Рядовой Зубов! — закричал кто-то и схватил его за ногу. Он упал в какую-то канавку.

— Что хватаешь? — окрысился он, оборачиваясь. — А то я схвачу!

Рядом, в трёх метрах, вздыбилась земля, поднялась на воздух и, как с лопат, посыпалась вниз.

— Подавить орудие! — прокричал командир отделения. — У тебя гранаты есть?

— Одна штука осталась…

— Возьми вот ещё две. И давай по этой канавке! Пушка там, метрах в семидесяти… Живо! А то нам вон до той траншеи не добраться, не выкурить немчуру оттуда.

— Понятно… Понятно! — прохрипел Зубов, принимая гранаты лимонки. — Я счас.

Он пополз по канаве в сторону яростно палившего немецкого орудия, вспоминая о начале атаки. Сейчас, когда кругом гремело, трещало и свистело, когда он находился в центре ада, всё это не казалось ему ни опасным, ни тем более кошмарным. До жути страшно было лишь там, на крохотной, более или менее твёрдой площадке в болоте, где кое-как взвод скапливался для атаки, для броска. За кустами было ещё метров сорок топи. В животе перекатывался словно кусок льда, когда он, бросив напоследок зачем-то взгляд на стоящих в сторонке Алексину и капитана Кошкина, под страшный грохот неожиданно возникшей орудийной канонады бежал вслед за другими по этой топи. Под ногами сильно пружинило, под самый пах почти хлестали холодные струи. Наши пушки всё молотили и молотили, вздымая впереди, по опушке леса, и дальше, в глубь его, всю землю в воздух, вырывая деревья и поджигая их. В дыму, в пыли и копоти не то звонко пели осколки, не то это звенело в голове Зубова. Четыре запасных автоматных диска в чехлах оттягивали ремень, больно колотили, но Зубов не обращал на это внимания, а потом и вовсе забыл. Он думал, что ему сегодня, как и всем остальным, смерть, что сквозь этот вой и визг осколков никому не прорваться, всё пространство над землёй густо, в разные стороны, прошивается кусками металла, покрыто как бы живой железной сетью. А ведь ещё немцы не открыли встречного огня, ещё передние там не достигли заминированной кромки суши. Ещё хорошо, что он из-за разговора с Кошкиным очутился не в первых рядах. Это хорошо…

Немцы, ошеломлённые и задавленные нашей артиллерией, обнаружили наступающих из болота штрафников на какую-то минуту позже, чем следовало бы им обнаружить, — когда уже от загоревшегося леса осветилась земля. Сквозь месиво огня, дыма, вздыбленной земли прорезались белые ракеты, по всей полуторакилометровой кромке болота гитлеровцы открыли шквальный огонь из пушек и автоматов. Штрафники вытекали из болота всего в трёх точках, а немцы палили наугад в болотную темноту, повсюду, и Зубов, выбежав уже на непривычно твёрдый бугор, вдруг про себя усмехнулся: дурачьё, сколько напрасно жгут снарядов и патронов! То обстоятельство, что немцы не могут пока определить, откуда на них наступают, и, следовательно, не знают, какими силами, вдруг успокоило Зубова, притупило ощущение смертельной опасности. На всякий случай он припал к земле, чтобы отдышаться и оглядеться. Но разглядеть в колеблющихся вокруг клубах дыма и пыли было ничего невозможно, он видел только справа и слева бойцов своего отделения, которые падали, как он, потом поднимались и с отчаянным рёвом кидались, ныряли куда-то в эти клубы.

— Чего прижался? Т-ты, заяц… твою мать! — остервенело прокричал над ухом женский голос.

Зубов поднял голову, в подрагивающем мраке увидел злое лицо Алексины. А потом в её враждебных зрачках что-то качнулось и настороженно замерло.

— Ранен, что ли?

— Нет… покуда.

— Так что ж ты… — Алексина опять мерзко, как мужик, выругалась, тёмные ямы её глаз сделались совсем непроницаемыми. — Давай! Айда… Мин-то нету, слава богу.

Она повернулась и побежала тяжело, как лошадь.

Сейчас, когда Зубов по неглубокой канаве полз к беспрерывно стреляющей немецкой пушке, недавний этот эпизод с Алексиной казался ему уже далёким-далёким, почти стёршимся в памяти. Зато перед глазами неотвязчиво стояло другое — что Зубов при всей в общем ясности и пронзительно жёсткой конкретности происшедшего всё-таки никак не мог то ли осмыслить, то ли принять как уже случившееся — смерть самой Алексины. Она повернулась и побежала навстречу немецкому огню, волоча за собой автомат за ствол, как палку. Значит, ствол был холодный, значит, она из него ещё не стреляла. «Зачем тогда таскает его за собой, дура? Зачем вообще сюда запёрлась? Сделала своё дело и осталась бы там, в болоте…» — подумал Зубов, вскакивая с земли. Алексина была уже шагах в двадцати, она бежала к брустверу немецкого окопа, по гребню которого густо сверкали вспышки. Зубов теперь совсем не думал, что это стреляют навстречу немцы, что свинцовая струя может ткнуть и в него. В несколько прыжков он догнал Алексину, заскочил вперёд.