Гайдамаки - Юрий Мушкетик

— Вот ты где, а я думал, снова на речку подался. Переходи вон на ту вишню, возле тына. Ягоды на ней уж очень хороши.

— Пускай завтра. На сегодня довольно.

Максим слез.

Гонта бросил косу и сел на краю омшаника, где лежали Максимовы сапоги с наброшенными на голенища полотняными онучами, небольшой кривой нож и новенькая ложка с ручкой в виде рыбьего хвоста.

— Хороша. Сам?

— Сам. А ты бы вырезал?

— Когда-то пробовал. Такую бы нет.

— Хочешь — возьми. Возьми. Не большой цены память, зато сам делал.

Гонта ещё раз осмотрел ложку и засунул её за голенище.

— Скажи, Иван… Этот хутор твой издавна?

— Хутор… Мне его в награду Потоцкий дал. Ты не думай обо мне, будто я посполитых обдирал. В надворниках весь век прослужил. А отец мой из бедных казаков был, с левобережья, четвертый сын у своего отца, то есть деда моего. Все сыновья были женаты. В хате всем бабка заправляла. И злая была — страх! Обо всём этом я узнал позже, подслушал, как мать соседке рассказывала. Невесток свекруха, как батрачек, гоняла. Одну старшую не трогала — из богатого рода происходила. Немного придурковатая была, счет только до пяти знала, зато богатая. Больше всего моей матери доставалось. Меньшая невестка! И за стол нельзя сесть — подает от печи, только что через чужие плечи успеет ухватить ложкой, то и её. И выходить свекровь никуда не давала, даже спать не разрешала с мужем. Чтобы детей, значит, не было. На скамье они возле посудной полки спали. А старуха ляжет на полу и стучит ногами по скамье — не ложись… Батько мой долго молчал, а однажды не выдержал — да и скажи слово наперекор. Бабка к нему. Схватила за чуб и давай трясти. Он оттолкнул ее. Она тогда на улицу, косы раскошматила, лицо себе поцарапала. Судил старшина. Чем бы кончилось? Ты же знаешь, как судят за избиение родителей; да писарь надоумил отца упасть перед старшиной бабке в ноги и просить. Простил старшина. С тех пор батько с матерью не захотели жить на отчей усадьбе и отправились на правобережье.

Гонта вынул кисет, набил люльку. Не спеша потер об полу трут, ударил дважды огнивом; от трута потянулся пахучий дымок, защекотал ноздри.

Впервые за всё время он так много рассказал о себе. Ни с кем полковник не делился воспоминаниями своего детства. Говорить с Зализняком было легко и приятно. Гонта ловил себя на мысли, что ему приятно не столько разговаривать с Максимом, сколько слушать его самого, а то и просто сидеть рядом, думать. Что-то было в том Зализняке особенное, он будто притягивал, привлекал к себе. Взгляд ли был у него такой, или просто влекла его человеческая искренность и проникновенность. Этого Гонта не мог сказать. Одно чувствовал сердцем: Максим большой правды человек. Правильно он сделал, присоединившись к Зализняку.

— А знаешь, как начинать из ничего? Пока расстараешься на хату — полжизни пройдет. Я уже помню… Хата у нас была неогороженная; ни тебе сарая, ни хлева, да и скотины не было; без погреба жили, с квашеным в хате теснились. Ещё помню, на огороде верба стояла дуплистая. В ней сычи водились. Ночью так страшно кричали.

Гонта замолчал, ковырял каблуком землю. Молчал и Зализняк. Он видел нежелание Гонты продолжать рассказ и спросил:

— Сад этот ты насадил?

— Только этот ряд, а возле клуни — нет. Старинные там яблони и груши. — Гонта поднялся, попробовал на палец косу. — Хочу траву выкосить. Вишь, какая повырастала.

Зализняк поднялся, и разом на лице его отразилось колебание.

— Иван, — произнес он негромко, — хочу тебя спросить. Только не будешь смеяться?

Гонта удивленно и в то же время несколько настороженно взглянул на Зализняка.

— Если смешное — вдвоем посмеемся. А так, ни с того ни с сего, чего ж смеяться?

— Видишь, как оно выходит. Все бумаги ты за меня подписываешь. И читаешь мне… Темный, неграмотный я. Давно хотел… да стыдно как-то.

— Грамоте хочешь выучиться?

— Хотя бы немножко. На первых порах хоть расписываться… Только пускай никто про это не ведает. Или ты?..

— Отчего же, — поспешил Гонта. И на минуту задумался. — Я с охотой. Только знаешь — не легко это.

— Знаю. Видел, когда бывал у дьячка. Ты тоже со мной не очень. Три пота из меня выгоняй… Я жилистый, выдержу.

— Тогда сегодня и начнем. Вечером в моей светелке засядем. Затягивай пояс потуже: я из тебя не три, а все сто потов выгоню, — улыбнулся Гонта и взялся за косу.

Гонта докосил до плетня, начал делать закос обратно, как вдруг его кто-то тихонько окликнул. Гонта оглянулся. За плетнем стояли двое нищих. Высокий, молодой, и пониже, старый, с длинной седой бородой.

— В хату идите, — махнул полковник рукой.

— А мы… Разговор у нас есть, — вкрадчиво сказал седобородый, наклонясь к плетню. — Привет привезли пану старшему сотнику.

— Привет? От кого бы это? — Гонта приклонил косу к вишне.

— От того, кто питал к тебе наибольшее доверие. Кто одарил тебя. И в чье сердце ты влил много горечи. Но сердце то незлобиво. Оно прощает тебе всё. А если окажешь услугу, то на тебя прольются щедроты, доселе тобой невиданные.

Гонта в недоумении уставился на нищих. Что это, шутка? Или и впрямь его хотят купить?

— Пламя это, — нищий показал рукой на Умань, — уже начинает затухать. И ты подумай, пока не сгорел на нём, как мотыль на огне. Только безумец может верить в победу.

«От кого они? — старался разгадать Гонта. — Выдают себя за посланцев Потоцкого. Но, конечно, послал их или Стемпковский, или Браницкий».

— Войска у короля много. А мало будет, Австрия, Пруссия на помощь придут. От Умани до Варшавы веревку из мужицкой кожи протянут…

Об Австрии и Пруссии он говорил то же самое, что Гонта вчера Зализняку. Гонта вспомнил вчерашний разговор и повел плечами, будто от холода. Но нет, пусть он и не верит в победу, но ей, может и неосуществимой, отдаст свою жизнь. Он отдаст её Украине, её людям, её свободе.

— Этот огонь проглотит Варшаву, а встанут за неё Австрия и Пруссия — испепелит и их. А мне страшиться нечего.

— Значит, так?! — В голосе седобородого послышалась угроза. — Не страшишься за себя… Но выводок-то у тебя большой…

Гонта вздрогнул.

— Что? — хрустнул под его руками плетень. — Кто послал вас, иезуиты?

— Мы старцы дорожные, сами по себе ходим, — заговорил старший, стараясь освободить полу свиты из Гонтиной руки.

Но тот не отпускал.

— Брешете!

Гонта нажал на плетень, и он пошатнулся. В то же мгновение младший лазутчик ребром руки ударил полковника по руке. Гонта выпустил старшего и, перешагнув через плетень, схватил за грудь молодого.

— Хлопцы! — кликнул он во двор. — Сюда!

Молодой рванулся, и оба они упали на поваленный плетень. Лазутчик успел вынуть нож, но Гонта изо всех сил стиснул его руки, и тот не смог с силой всадить нож. Скользнул только острием по спине и распорол одежду. Наконец всё же лазутчику удалось высвободить руку, но на неё тут же наступил чей-то большой сапог. Над ними стоял Зализняк.

Гонта поднялся.

Лазутчик лежал, распластавшись на земле, испуганно вытаращив глаза. Второго двое гайдамаков вели с огорода.

— Отведите их в погреб, — сказал Гонта и подумал: «Жену и детей нужно перевезти в город».

В штаб корпуса, кроме генералов, были приглашены лишь высшие офицеры: командиры бригад и полков. Среди них только Кологривов имел чин поручика. Но он был вызван тоже, как командир третьего гусарского полка. Для чего их собрали, Кологривов не успел узнать, он немного запоздал. Пока он разделся и разыскал знакомых офицеров, обе половинки двери, что вела в кабинет командира, раскрылись, и молодой секунд-майор пригласил входить. Кречетников поздоровался с каждым отдельно, указал на стулья. Он долго перебирал на столе какие-то бумаги, недовольно хмурился — видно, не находя ту, что была ему нужна, — и сухо покашливал. Потом высморкался в шелковый платок и заговорил скрипучим голосом:

— Господа офицеры, как вам уже известно, в этом крае, в Польской Украине, произошли большие беспорядки. Крестьяне подняли бунт, перестали слушать своих господ. А это противно всем законам. Вы знаете, как опасно, если бы такой бунт произошел в Великороссии. — Кречетников обвел взглядом присутствующих, понизил голос и стал говорить менее официально: — Граф Румянцев прислал мне вчера письмо, под его защиту бежал от бунтовщиков князь Иосиф Потоцкий. Страшные вещи рассказывает князь. Гайдамаки убивают всех дворян, начальников. Этот бунт может переброситься и в Великороссию, он нарушает спокойствие всей нашей империи. — Генерал снова повысил голос. — Бунтовщики угрожают командам, которые дают убежище польским дворянам. Среди гайдамаков есть наши солдаты. Позор, господа! Нам стало известно, что солдаты роты капитана Сухотина Ряжского пехотного полка вместе с бунтовщиками ограбили поместье помещика Ковалевского; к бунтовщикам также присоединился и один из эскадронов донских казаков; какой-то бандурист (слово «бандурист» Кречетников прочитал по бумажке, лежавшей перед ним) — есть тут такие бродячие музыканты — навел их на дворянское поместье близ Чигирина. К бунтовщикам примкнул обер-офицер Марьянович. А несколько дней тому назад нам стало известно, что посланный с командой для вербовки солдат в пикинерию Черного гусарского полка капитан Станкевич тоже изменил присяге.