Мы всякую жалость оставим в бою… - Александр Авраменко

Сквадрен-лидер Фриц Штейнбаум. Лондон

…Дверь конуры, в которой я заперт, открывается. На пороге стоят двое десантников в полном облачении. Они с ног до головы увешаны оружием. Первый из них, что побольше, нагибается, и легко, словно ребёнка поднимает меня с пола. Второй присоединяется и меня выволакивают наружу. Ноги немного затекли. Но вскоре я уже довольно сносно передвигаю ими. После прохода по подвалу мы оказываемся на улице. Уже рассвело. Возле развалин дома стоит громадина фашистского танка. Таких я ещё не видел: весь какой-то квадратный, с длинной, увенчанной набалдашником тормоза пушкой увесистого калибра. Стрельба и канонада прекратились. Вокруг — тишина. Возле танка стоит невесть откуда извлечённый стол. За ним сидят двое: русский офицер-дружинник латных частей с погонами полковника и сбитый мной оберстлейтенант люфтваффе. Перед нацистами стоит бутылка шнапса, мелко порезанное сало, колбаса. Закусывают, гады… Полковник поворачивается ко мне, и меня передёргивает — у него половина лица. То есть, одна половина нормальная, как у всех людей, а вторая — вся в лилово-розовых пятнах. Хорошо горел, видно… Он смотрит на меня, затем обращается к лётчику.

— И что, Макс, вот этот сопляк тебя уронил?

— Да, Сева. Знаешь, на таран пошёл.

— На таран? — удивлённо тянет дружинник. Его взгляд несколько меняется. Теперь он смотрит на меня с каким то уважением, что ли…

— Слушай, Макс. Ей Богу, он ведь не англичанин. Спорим?

— Да даже спорить не хочу, Сева. Или ваш, или наш. Но что не «Томми» — и так ясно. Эй, летун, ты кто?

Я молчу. Лётчик поднимается, и я вижу, что он здорово навеселе. Наливает кружку шнапса. Кладёт на хлеб кусочек сала и колбасы. Затем придвигает всё ко мне.

— Выпей, летун. Заслужил!

Дружинник вторит:

— Пей, не бойся! Честно заработал. Моего друга мало кто уронить на землю может. Ты вот — смог! Так что пей.

Чувствую, как мне развязывают руки. Растираю кисти и пью, затем закусываю. Эх, наглеть, так наглеть.

— Сигарету бы.

Оба гада смеются. Затем латник извлекает из кармана серебряный портсигар с вензелем и достаёт из него толстую папиросу. Один из конвоиров щёлкает зажигалкой, и я окутываюсь ароматным дымом. Как хорошо! Сразу видно, что это не эрзац, которым мы последнее время пробавлялись.

— Садись.

Передо мной появляется пустой ящик из под снарядов. Я не обижаюсь. Оба фашиста сидят точно на таких же. Тут появляется новое действующее лицо — русский монах в непонятном звании. Но по тому, как тепло его приветствуют сидящие за столом, явно в немаленьком.

— Значит, немец… Спартаковец?

Глаза оберст-лейтенанта холодеют.

— Был. Коммунист.

Теперь все трое смотрят на меня как на нечто гадкое и отвратительное.

— Где вступил?

— Мадрид.

Парочка, явно удивлённая, переглядывается, затем вновь наливают. Уже всем троим. Опять пьём. Монах воздерживается. Не положено.

— Вот где свидеться довелось… Где ещё был?

— Китай. Норвегия. Франция. Здесь.

— Молодец! — Неожиданно выдаёт русский полковник.

— Женат? Дети есть?

Перехватывает горло.

— Были. Бомбой. Накрыло.

Они некоторое время молчат.

— Дурак ты, братец. Не на ту сторону стал. Обманули тебя большевики, теперь — извини. За всё в этой жизни платить приходится. У него — дочка. У меня — трое. Что же, им умирать из-за твоих идей? Нет, для этого мы и воюем. Не мы Версаль придумали. Не нам и отменять…

В желудке становится тепло, и их слова доносятся словно сквозь вату. Чего они проповеди читают? Что я, не знаю про приказ? Членов III Интернационала приказано кончать на месте. Об этом я и говорю обоим наци. Те переглядываются.

— Дурак. Сколько тебе? Двадцать пять, двадцать семь? Тебе бы жить, да жить. А ты? Раз немец — давно бы взял своих в охапку, да к нам. Пожурили бы, раскаялся. Отбыл свой срок да и всё. И дети бы при тебе были. А может, и жена.

Глухо бормочу:

— Иудейка она.

Ведь знаю, знаю, что правду сейчас они говорят! Но…

— Господа офицеры! Гауптштурмфюрер Отто Скорцени! Прибыл за вашим пленником.

Нашу беседу прерывает появление нового действующего лица. Здоровенный эсэсовец, со шрамом через всю щеку. Танкист и лётчик переглядываются, затем наливают ещё раз.

— Так, посиди-ка.

Гауптштурмфюрер видит, КТО пьёт за столом и у него вытягивается лицо. Особенно при виде извлечённого монахом символа веры. До меня доносится разговор.

— Вам напомнить, гауптштурмфюрер, положения об офицерах латных частей? Или моему другу позвонить в Берлин, вы знаете, кто он? Нет, сие дело церкви…

У Скорцени явно начинают дрожать колени, и он вяло отбрехивается:

— Господа, господа, ну у меня же приказ, я должен, у меня будут проблемы…

Танкист зачем-то с кривой усмешкой кладёт руку на кобуру:

— Нет человека, нет проблемы.

Никогда не видели белого от ужаса эсэсовца? Я вот увидел. И то, как он исчез в мгновение ока. Все трое возвращаются за стол, вновь наполняют кружки:

— Ну, прощай, летун. Мы на тебя зла не держим. И ты не держи.

Мы пьём. Мне протягивают уже зажжённую папиросу, и я глубоко затягиваюсь. Конвоиры отводят меня в сторону, а троица куда-то звонит из принесённого к столу полевого аппарата. Появляются два здоровенных монаха и забирают меня. Плевать. Мне — всё-равно. Я уже запутался во всём. Эх, скорее бы…

Меня ведут по развалинам Лондона. Длинный путь на эшафот. И чего тянут? Накормили, напоили, покурить дали. Вот сейчас бы и кончали. Не хочется трезвым на тот свет уходить… Выводят к грузовику. Чьи-то руки подхватывают меня и втаскивают наверх, в кузов. Значит, это ещё не конец… Проклятие! Хуже самой смерти может быть только её ожидание. Нас куда-то везут. Я ведь не один в машине. Нас человек десять. По углам кузова грузовика стоят конвоиры с автоматами, внимательно наблюдающие за нами. После часа езды мы оказываемся на месте. Меня отделяют от остальных и заводят в небольшой домик, где меня встречают два русских монаха, вполне прилично владеющих немецким языком. Начинается допрос. Через два часа я выкладываю им всю свою жизнь. Затем меня уводят и запирают отдельно ото всех. Неужели потому что я немец? Может быть. Вечером мне приносят ужин. Ого! Очень даже приличный! И кучу книг. В основном ИХ партии. В моей камере есть электричество, и я почти всю ночь читаю. Три дня меня не водят на допросы. Я только ем и читаю. Куревом меня снабжают конвоиры. На четвёртые сутки меня вновь навещают монахи. Они приносят решение моей судьбы. Исправительный монастырь строгого режима где-то в России, до искупления вины…

Полковник Всеволод Соколов. Англия 1941

Четвертый день после высадки. Лондон полностью оккупирован частями Союза, и по улицам уже вышагивают тройственные патрули. По улицам развешаны репродукторы, которые на скверном английском каждый час сообщают новые приказы военной комендатуры города, дублируя их на трех языках союза. Мне вдруг становится любопытно: а почему только на трех? Готов поклясться, что только что видел настоящего монгола, а часа два тому назад нам с Максом навстречу попалось отделение солдат со шведскими коронами на погонах. А ведь Монголия и Швеция — полноправные члены Союза. Монголы, по крайней мере, это заслужили с оружием в руках…

Впрочем, мне сейчас не до подобных праздных размышлений. Мы ждем высокое начальство, которое должно прибыть для нашего награждения. Все лидеры Союза договорились делать вид, что операция и планировалась заранее как совместная. И еще все договорились считать, что никакой междоусобицы не было. Все раненные и убитые исключительно от британских рук. Генерал Горбатов по этому поводу делает нам отдельное внушение, надо полагать, просто пересказывая своими словами то, что было получено им самим.

Хуже всех, конечно, пришлось дуче: его-то бравые парни участия в захвате не приняли. И потому все договорились делать вид, что итальянцы там были. Были — и баста! Рубите мне голову — в истории, да и в кинохронике уже покажут, как бравые латиняне вместе с нашими танками и немецким десантом штурмуют Тауэр и Парламент. Несчастных макаронников привезли в Лондон вчера, часа за два до заката. Оказывается, итальянцев сбросили на Плимут, сдуру спутав его с Лондоном!

Правда, надо отдать ребятам должное — из грузовиков они вылезают, как оплеванные. И потом, жутко нарезавшись, даже не пытаются по своей обычной привычке хвалиться или задираться. Лишь грустно смотрят на нас и на разные лады клянут своих летунов, которые не могут отличить один город от другого. А ведь в Плимуте они дрались не хуже нашего, если еще и не получше: там-то настоящие войска стояли, не то, что в столице — с бору по сосенке…

Нас выводят на награждение. Вот уже оторали свое «Ура!» родимцевцы, значит сейчас и до нас доберутся… Ого! ОГО! Такого я действительно не ожидал.