Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы - Сергей Ачильдиев

Всё это было, было, было… Но даже в самые отчаянные дни первой военной зимы не это определяло жизнь блокадного города. Мораль отступила далеко, очень далеко, но она не исчезла. Большинство — и об этом свидетельствуют дневники блокадников — сохраняли в себе человеческое: искренность, доброту, милосердие, справедливость… Хотя эти качества требовали высочайшей силы духа и твёрдости воли. Не будь всего этого, Ленинград не выжил бы и не победил. И люди не остались бы людьми, а сам город после Победы не сохранил в восприятии всего народа ореол довоенной порядочности и приветливости, стойкости и мужества.

27 января 1944 года, в день долгожданного полного освобождения от нацистской блокады, весь Ленинград ликовал. «В 20 часов в городе, на улицах которого пять дней назад рвались вражеские снаряды, прогремело 24 залпа из 324 орудий. Вопреки всё ещё действующим правилам светомаскировки, небо озарилось фейерверком…» [9. С. 459].

Женя Осипова, которую соседка ещё в 1942-м спасла от голодной смерти и потом устроила на кирпичный завод, ставший крематорием, вспоминает о том дне: «Казалось, нам всем теперь чуть не памятники поставят за то, что мы выжили и победили. По крайней мере, пошлют всех до единого в лучший санаторий.

Но на следующее утро позвали меня в заводоуправление:

— Видишь, на дворе стоят ещё шесть вагонеток. Это тебе. Давай, комсомольский секретарь…

Вот вам и санаторий.

Набрала я в передник спичек, лучинок, полезла по головам, по головам — сухие почему-то были головы — в самую печку, на середине вагонетки разложила костерок:

— Ф-ф-у-у! Ф-ф-у! — дула-дула, разгорелся вроде.

Выбралась, поднялась наверх, где колосники, гляжу — опять затухло. Пришлось ещё раз туда, внутрь, снова по головам. И так несколько раз, пока огонь не занялся как следует» [5. С. 81].

Праздник закончился, и ленинградцы вернулись к прежней жизни. Правда, с продуктами стало полегче, не было уже ни бомбёжек, ни обстрелов, и отменили затемнение. Но жить в городе было всё так же неимоверно трудно: водопровод и канализация частично разрушены, сфера услуг почти полностью отсутствует, промёрзшие трамваи ходят редко. А вскоре, несмотря на приказы, строго ограничивавшие возвращение эвакуированных ленинградцев, в город хлынули те, кто уехал в 1941–1942 м, и к прежним проблемам добавились жилищные, ведь за время блокады 9000 деревянных домов были разобраны на дрова, а 10317 гражданских и жилых зданий частично или полностью уничтожены [10. С. 20–21].

К тому же часть блокадников вынуждена была объяснять вернувшимся, что вселились в их жильё, потому что в родной дом попала авиабомба, а топили их книгами, паркетом и мебелью, потому что иначе просто замерзли бы. И это не было грабежом — это была блокада. Но вернувшиеся чаще всего отказывались принять такие аргументы. И их тоже можно было понять. На протяжении всей войны (да и после неё) правда о блокаде, даже приблизительная, находилась под строжайшим запретом, и цензоры вычёркивали малейшие упоминания о реальном положении в городе — не только в газетах и на радио, но также в частных письмах. Кроме того, кто бы какие лишения ни испытал в эвакуации, этот опыт не шёл ни в какое сравнение с блокадным, и потому в представлении вернувшихся в родной город посягательство на личную собственность оставалось нечем иным, как разбоем.

А тут вдобавок всего через четыре года после Победы грянуло «ленинградское дело», и упоминания не только о лишениях, но даже о блокадных подвигах исчезли отовсюду — из газет, радио, докладов, лекций, политинформаций… В 1949-м был дотла разорён Музей обороны Ленинграда: сам музей закрыли, руководство арестовали, часть экспонатов уничтожили, остальное распихали по запасникам других музеев. У ленинградцев отняли память о самом великом испытании родного города и собственном их мужестве!

Параллельные заметки. Совсем скоро власть подвергла северную столицу ещё одному унижению. В 1953-м Ленинград оставили без торжеств по случаю его 250-летия: всего около трёх месяцев назад умер «великий вождь» — дату словно и не заметили. Но вот в начале 1957-го, когда вся Советская страна включилась в подготовку к 40-летию Великого Октября, в Кремле кто-то вдруг вспомнил, что революция-то произошла именно в Питере и почему бы не совместить это событие с 250-летием города. Как можно устраивать юбилейные торжества спустя целых четыре года после календарной даты, уразуметь трудно, а потому до сих пор сей исторический факт остаётся необъяснённым.

Едва ли не главным пунктом программы празднования городской годовщины стала установка новых памятников. Их расставляли по Ленинграду в изобилии. Причём главным образом ленинские монументы. В ту пору по обе стороны Невы появилось свыше полутора десятка бронзовых Ильичей. Но и этого, очевидно, показалось мало: на площади Восстания, как раз перед Московским вокзалом, заложили ещё одну скульптуру «первому вождю мирового пролетариата», которую, впрочем, так никогда и не воздвигли.

Апофеозом этой неуёмной ленинианы явилась юбилейная медаль ««В память 250-летия Ленинграда». На её лицевой стороне красовалось изображение известного памятника, который представляет всё того же Ильича, произносящего пламенную речь с броневика по приезде в революционный Петроград в апреле 1917 года. Только на медали монумент возвышается почему-то не на площади у Финляндского вокзала, как в реальности, а на месте Кунсткамеры, аккурат напротив Адмиралтейства. При этом вождь, вполне в духе тогдашней идеологии, наглухо заслоняет своими мощными штанинами Медного всадника. Ну, и Исаакиевского собора тоже, конечно, не видать. На оборотной стороне медали был изображён Смольный — со знаменитыми пропилеями и даже с развевающимся на фронтоне флагом, но… без стоящего перед входом другого памятника Ленину. Очевидно, руководители этого медального проекта справедливо посчитали, что два Ильича с протянутой рукой для одной награды — явный перебор.

Ещё одна странность: в том самом 1957 году день рождения города праздновали почему-то не 27 мая (16-го по старому стилю), а уже летом.

22 июня — несмотря на то что это траурный день очередной годовщины начала Великой Отечественной войны — в Кировском театре состоялось торжественное заседание сессии Ленсовета. И тут снова неожиданность: в президиуме нет Хрущёва, и орден Ленина городу вручает третьестепенный партфункционер! На самом деле Хрущёву тогда было не до поздравлений и вручения орденов. Как раз в тот день в Кремле начался восьмидневный пленум ЦК, который в конце концов разгромил «антипартийную группу» Молотова-Кагановича-Маленкова и ««примкнувшего к ним Шепилова».

Хрущёв появился в Ленинграде только 7 июля. И тут уж, конечно, торжества были продолжены. На Дворцовую площадь собрали 700 тысяч горожан и устроили митинг, на котором Никита Сергеевич в присущей ему раскованной манере произнёс цветистую речь. По случаю прибытия первого секретаря ЦК, счастливо уцелевшего в борьбе со своими врагами, город опять украсили яркими транспарантами и флагами, а заодно повторили и салют с фейерверком.

Удивительные несообразности в организации юбилея ленинградцы обсуждали широко, но в узком кругу — на кухнях, в цеховых курилках, на трамвайных остановках… Однако в общем и целом народ, не избалованный большими празднествами, был доволен. К тому же некоторые подарки к городскому юбилею оказались по-настоящему хороши. Так, именно в тот год на площади Искусств, перед Русским музеем, открыли памятник Пушкину (скульптор Михаил Аникушин), а заодно возродили две старые петербургские традиции — каждый день ровно в полдень стрелять из пушки с крыши Нарышкина бастиона Петропавловской крепости и по праздникам зажигать огонь на вершине Ростральных колонн.

Тем не менее, во второй половине 1940-х мирная жизнь понемногу налаживалась. Почти все фронтовики сменили старые гимнастёрки и шинели на цивильную одежду. В городе восстанавливали разрушенные дома и даже строили новые. За счёт приезжих быстрыми темпами росло население города. Но бывшие блокадники продолжали жить там, где почти 900 дней и ночей сражались за себя и за своих близких. Большинству из них так и не суждено было выйти из этих блокадных комнат-окопов до самой смерти.

При всех своих очевидных различиях обе блокады — петроградская и ленинградская — имели немало общего. И та, и другая явились порождением тоталитаризма. И та и другая безжалостно поделили всё городское население на тех, кто обречён умереть мучительной голодной смертью, на тех, кому дозволено уцелеть, и на номенклатурную элиту, которая продолжала жить почти так же комфортно, как в мирное время. Наконец, и та, и другая блокада опустошили город, оставив в нём примерно одинаковое число жителей — всего немногим более полумиллиона человек.