Греция. Лето на острове Патмос - Том Стоун

Теологос стоял на пляже возле таверны и внимательно наблюдал за тем, как наносят последний слой краски на его бело-синюю лодку «Пандора», специально вытащенную ради такого дела на берег. Теологос носил видавшую виды мягкую фетровую шляпу, сдвинув ее на затылок, а под носом красовались густые, седые, неухоженные усы, как у Кларка Гейбла. Штаны хозяина таверны были закатаны до колен, а пухлое тело с редкой растительностью прикрывала грязная, влажная от пота майка. Солнце выжгло кожу на лице, шее и предплечьях, придав ей светло-коричневый цвет, тогда как туловище и худые ноги оставались белыми, как у младенца.

Еврипид остановил свой аэроплано на покрытой пылью «посадочной площадке» возле таверны, и Теологос, обернувшись, посмотрел на нас, смерив меня изучающим взглядом внимательных карих глаз. Я как раз вылезал из машины. Несложно представить, что он обо мне подумал. Наверное, он решил, что я какой-нибудь хиппи, оставшийся с 60-х годов, — длинные светлые волосы, выцветшие джинсы и новенькие сандалии с Миконоса. С другой стороны, пожалуй, не так все было и плохо — нашлись же у меня деньги на такси, чтобы добраться сюда. Так или иначе, тем летом я оказался первым иностранцем, добравшимся до Ливади, и только лишь поэтому уже заслуживал самого теплого приема и пристального внимания.

Не успел я и глазом моргнуть, как двое его ясноглазых сыновей, Савас и Ламброс, шести и пяти лет соответственно, уже расставляли для нас стулья и готовили столик под большим тамариском, отбрасывавшим тень на террасу таверны. Дочка, одиннадцатилетняя Федора, стесняясь, накрывала на стол. Я, как ни странно, чувствовал на себе взгляд ее темных глаз, хотя, казалось, она не отрывала взор от работы. Теологос исчез внутри таверны, а трое детей принести нам узо, стаканы и поднос со скромной мезедес — хлебом, вареными яйцами, консервированным долмадес (фаршированными виноградными листьями) и покрытую солью маринованную скумбрию, называвшуюся здесь лакерда. Жена Теологоса, Елена, оставалась на кухне. Ее едва можно было разглядеть сквозь истертый плексиглас окон, являвших собой часть фасада таверны в зимний период. Теологос вновь появился, на этот раз нарядившись в чистую белую рубашку. Он присел выпить с нами узо. Хозяин таверны успел вымыть руки, но на них по-прежнему оставались следы синей краски.

Сразу становилось ясно, что передо мной отнюдь не деревенщина. Может, Теологос и не являлся светским человеком, но он явно успел повидать мир. На ломаном английском он пояснил, что ходил капитаном на грузовом корабле, бороздившем семь морей от Амстердама до Макао и Южной Африки. И в США ему доводилось бывать. «Хуустон, — пояснил он, — Галвестон».

Еврипид кинул на меня взгляд, извинился, и они быстро о чем-то заговорили с Теологосом, Хозяин таверны снова на меня внимательно посмотрел. Его опять что-то заинтересовало.

— Нет домов, — сказал он, покачав пальцем. — Комнаты — о’кей, я могу сдать вам комнату, но дом — нет.

Я развел руки и с деланным удивлением посмотрел по сторонам. Вдоль дороги выстроились в ряд домики с закрытыми ставнями. Судя по заросшим садам и облупленной побелке, они, казалось, стояли заброшенными еще со Второй мировой войны.

— Много домов, — сказал я. — Никого нет.

Теологос улыбнулся. Он ответ нас к пляжу, где бежавшая через долину дорога просматривалась от начала и до конца. Он пояснил, что пустующие дома, которые привлекли наше внимание, а таких было действительно много, на самом деле принадлежат жителям Патмоса, которые из года в год, из поколения в поколение приезжают сюда на лето из Хоры, Афин и даже Австралии. В том случае, если они не приезжают, они никогда не сдают дома. Например, есть семья Комненус — потомки византийских императоров. В этой семье осталось два человека, да и те старики — брат и сестра. Они владеют домиком в Ливади с XIX века, сами живут в Хоре, но больше сюда не приезжают и дом при этом никому не сдают.

Все говорило о том, что внутренний голос, нашептывавший мне с такой настойчивостью: «Туда! Спеши туда!», на самом деле ошибался.

Но тут я посмотрел назад и, приглядевшись, увидел маленький одноэтажный домик, комнатки на две, не больше, располагавшийся на холме, как раз в том месте, где долина начинала подъем по направлению к деревне. Спереди у домика имелась терраса, а ставни в нем были закрыты. Всем своим видом он буквально кричал: «Я именно то, что тебе нужно!»

Я показал Теологосу на домик. Найти его взглядом было несложно — он стоял на маленьком холмике, а позади него, по левую и правую сторону притаились заросли кактусов.

— А как насчет вон того?

— Нет, — чуть помедлив, покачал головой Теологос, — это прика, приданое. Хозяйка с мужем и дочкой каждое лето на два месяца приезжают из Афин. Невозможно.

Еврипид кивнул, соглашаясь с его словами.

У меня, наверное, был очень унылый вид, поскольку Теологос хлопнул меня по спине и придвинул стакан узо, сказав, что угощает за счет заведения.

— Я сдам вам комнату за тысячу драхм в месяц. — Он показал мне на извилистую тропинку, которая вела в деревню. — Вон там. Рядом с пляжем. Что скажете?

Я посмотрел на Еврипида. Выражение его лица, недавно столь живое, вдруг сделалось непроницаемым.

Однако, подумал я, быстро произведя в уме расчеты, тридцать два доллара в месяц! Но мне-то хотелось домик. И мне нужен был совершенно конкретный домик, вон тот, на маленьком холме. Я ответил Теологосу, что дам ответ следующим утром.

Когда мы с Еврипидом тронулись на машине в сторону деревни, он сказал мне, что Теологос пытался меня обмануть и тысяча драхм в месяц за комнату — это чересчур. Вот у него, Еврипида, имелась комната в Скале, и он мог бы ее сдать всего за семьсот пятьдесят драхм в месяц. Я ответил, что мне хочется остановиться в Ливади, что я завтра продолжу поиски, а потом мы поговорим.

С дороги я увидел домик с закрытыми ставнями, который так сильно манил меня, когда я был на пляже. Но теперь он обиделся, нахохлился и, не желая глядеть на меня, смотрел на темнеющее море.

Торг

Торг для греков необходим как воздух. Без него они чахнут. Это живительный кислород, питающий их самооценку. Такое впечатление, что искусство торговаться дается им от рождения. Дело тут, возможно, в генах и великих предках. Вспомним, к примеру, диалоги Сократа. Несмотря на то что вопросы, которые поднимаются в диалогах, являются философскими, главный смак не в их сути, а в самом процессе обсуждения. Диалог начинается с вполне разумного, здравого утверждения, с которым согласны и Сократ, и его собеседник, но под конец Сократ выставляет собеседника полным профаном, и что самое главное — собеседник за это Сократа благодарит. Прибавьте к этому живость ума и инстинкт выживания, которые у греков обострились за четыреста лет турецкой оккупации (я говорю об обычных греках, а не об искушенных лисах-левантийцах с рынка), и вы получите народ, с представителем которого не рискнешь торговаться даже из-за почтовой открытки.