Мальчики с бантиками - Пикуль Валентин Саввич

Савка проснулся от качки — в остром наслаждении от нее. До чего же приятна эта стихийная колыбель. Но едва оторвал голову от подушки, как что-то вязкое и муторное клубком прокатилось по пищеводу, судорогой схватило горло. Устыдясь слабости, он заставил себя подняться. По железной этажерке нар слез на палубу трюма. Здесь в полном беспорядке ерзали с борта на борт заблеванные ботинки, раскрытые пеналы мыльниц, катались кружки и ложки. Отовсюду слышалось: шлеп… шлеп… шлеп! — это летели с высоты нар использованные полотенца. Из темного угла трюма до Савки донеслось чье-то жалкое и вялое бормотание:

— Ой, мамуля, зачем я тебя не послушался? Ой, папочка, зачем только ты меня отпустил?

Влежку валялся и Витька Синяков; не вставая с койки, он потянул Савку за штанину, часто и стонуще повторяя:

— Какой я дурак… какой же я дурак… вот дурак!

«Волхов» положило в затяжном крене. Савка полетел, скользя, на другой борт. Он рухнул на какого-то юнгу, и тот с руганью отпихнул Огурцова обратно.

— За что, Витька, ругаешь себя? — спросил Савка.

Синяков отвечал ему от души, честнейше:

— Лучше бы меня в тюрягу посадили, чем так вот мучиться… — Он попросил воды из лагуна, но, отхлебнув из кружки, тут же выплеснул воду на палубу. — Противно… теплая. А пахнет железом и маслом. Ты пробовал?

Савка налил воды и себе. Выпил полкружки.

— Вода корабельных опреснителей. Нормальная…

И его тут же опорожнило от этой воды.

— A-а, баламут! — обрадовался Витька. — И тебя понесло!

Балансируя на палубе, уходящей, из-под ног, Савка ответил:

— Пищать рано. Качаться нам еще и качаться…

Он выбрался на верхнюю палубу. Переходы трапов, сверкая медью, заманивали его в высоту. Трап… еще трап… еще… Дверь. Савке казалось, что если он в форме, то может ходить где хочет. Он открыл дверь, и в лицо ударило жарким шумом множества агрегатов, которые нагнетали в утробы корабля свежий ветер вентиляции. Вахтенный матрос грудью встал перед Савкой.

— Тебе чего? — грубо спросил он.

— Я так… посмотреть.

— Уматывай отсюда. Шляются тут… Нельзя.

Савка вновь оказался на палубе. Здесь, наполовину ослепленный брызгами, косо взлетающими из-за борта, он встретил Назыпова, мокрого и счастливого. Мазгут прокричал ему в восторге:

— Ох и красотища! Ты полюбуйся только на эти волны!

Савка глянул на волны, словно с крыши трехэтажного дома. Но корабль очень быстро провалился вниз, будто его спустили на быстроходном лифте, и волны оказались совсем рядом, возле самых поручней. От этой картины, в которой не было постоянства, а все непрестанно изменялось, Савке снова стало дурно.

— Эх, ты! — сказал ему Мазгут. — Еще питерский… Смотри на меня: хоть и касимовский, а хоть бы что.

Рассвет заполнял горизонт. Стали видны в отдалении «охотники». Море нещадно било их, взметывая на гребнях столь высоко, что иногда обнажались их черные днища. Изредка через палубы катеров пробегали матросы в штормовой одежде.

— Вот это служба! — говорили юнги. — Как их там кидает… Неужели и нам такая судьба выпадет?

Не все оказались молодцами в море. Кое-кто уже проклинал тот день, когда рискнул связать свою жизнь с флотом. Сейчас многое вспоминалось. Кому — тихий садик дедушки на окраине города, где скоро поспеет сочный крыжовник. Кому — занятия в школе, где остались привычные классы, в которых никогда не качаются парты. А кто вспомнил и предостережения родителей: «Подумай прежде как следует. Флот — это тебе не шуточки!»

«Волхов» прилегал на борт, над его палубой несло водяные смерчи, и пена, похожая на разорванные капустные листья, еще долго лежала на трапах, гневно пузырясь и вскипая. Юнги удивились бы, узнай они, что служба погоды флота в эти дни штормов не отмечала. «Свежий ветер», — вот о чем говорила шкала Бофорта.

Обед был выдан роскошный: рисовая каша с изюмом, компот с черносливом. Однако напрасно старались корабельные коки, — все полетело за борт, на прожор рыбам. Зато житье настало для тех, к кому море оказалось милостиво. Посмеиваясь, ели за десятерых. Мазали хлеб маслом толщиной в палец. Выдували по кастрюле компота и гуляли по трюмам, говоря небрежно:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Развели тут свинарник. Сдержаться не могут.

Синяков поманил к себе Савку:

— Не знаешь, когда эта мука окончится?

Савка испытывал мстительное торжество победителя:

— А ты подумал, сколько плыли каравеллы Колумба? Больше двух месяцев, А что ты знаешь о моряках скитальцах, которые у берегов Патагонии, огибая мыс Горн, дрейфовали иногда по году?

— Я бы… сдох! — ответил Витька, присматриваясь к Огурцову внимательней. — Щуплый ты. Тоже позарез укачался. Но скажи мне честно, с чего это ты в бодрячка играешь?

— Я не играю. Мне и плохо, да все равно хорошо. Тебе этого не понять. Я на флоте по любви, а ты по хитрости…

Через сутки на горизонте показалась слабая искорка. Потом обозначился и конус высокой горы.

Качка заметно потишала. Юнги ожили, высыпав на верхнюю палубу. Как в старину на каравеллах Колумба, кто-то восторженно прогорланил:

— Земля… вижу землю!

Стали отряхиваться, приводить себя в порядок. Драили трюмы. Уже обрисовалась вдали полоска берега, словно вырезанная из зеленого малахита. «Охотники» вдруг отвернули в открытое море — обратно.

«Волхов» воем сирены уже оповещал землю о своем прибытии. Медленно он заходил в сказочную гавань, прямо в лазурь которой обрывались замшелые стены крепости, свалянные из диких валунов. Старинные пушки глядели на пришельцев из узких бойниц, словно выглядывая из другого века.

Суетясь, юнги спрашивали у команды «Волхова»:

— Что же это такое? Куда нас доставили?

Готовя швартовы для подачи на берег, один матрос ответил:

— Соловки.

При этом Витька Синяков сплюнул за борт:

— Ну, вот мы и влипли! Это же знаменитая тюряга.

Витькины дружки сразу завели нудную песню:

Вот умру я, умру, похоронят меня, И никто не узнает, где могилка моя.

Стены крепости наплывали все ближе. Черный конус крутился на вышке метеостанции. С поста службы наблюдения у корабля запрашивали позывные. По дороге из леса босая старуха гнала хворостиной большущую свинью. Скоро на причале показалась фигура военного моряка.

Лежал там грубо обтесанный камень. Если содрать с него мох, проступили бы древнеславянские письмена:

ОТ СЕГО ОСТРОВУ

ДО МОСКВЫ-МАТУШКИ — 1235 ВЕРСТ.

В ТУРЦИЮ ДО ЦАРЬГРАДА — 4818 ВЕРСТ.

ДО ВЕНЕЦИИ — 3000 ВЕРСТ.

В ГИШПАНИЮ ДО МАДРИДА — 5589 ВЕРСТ.

ДО ПАРИЖА ВО ФРАНЦИИ — 4096 ВЕРСТ…

А внутри острова — никем не тронутая глухомань. Через густой ельник едва проникают лучи солнца, горькие осины трепетно дрожат ветвями. В душных зарослях можжевельника и вереска, в россыпях брусники и клюквы кроются тропы зверей, еще не обиженных человеком. Среди обилия дикой малины, срывая ее пухлыми теплыми губами, бродят олени. Слепые лисицы живут на том острове — слепые, ибо чайки смолоду выклевывают им глаза, чтобы лисицы не воровали яиц из их гнездовий. А в глуши острова величаво покоятся десятки озер — красоты удивительной! И веками висит над лесом тишина, освященная древностью. Лишь бьется о берег море, гудят вершинами рыжестволые сосны да чайка, пролетая над озером, крикнет — и отзовется крик птицы над островом печально и одиноко…

Полтысячи лет назад на островах Соловецкого архипелага высадились первые русские люди. Это были новгородцы. Они и заложили обитель, ставшую потом столь прославленной. На островах нашли приют люди, гонимые властью. «Цари, охраняя свой покой, выбрасывали их сюда, в полное, казалось, небытие. А они и здесь продолжали думать и строить. На протяжении многих веков атмосфера Соловецких островов пропитывалась не только аскетической тоской и неудовлетворенностью отшельничества, она еще наполнялась огромной творческой энергией, которая и создала в конце концов чудо, имя которому — Соловки!» Так пишут сейчас наши историки… Во времена монгольского ига, во времена смутные Русь хоронила от врагов в монастыре Соловецком древние акты государства, памятники народной письменности; Русь сберегала за этими стенами ценности духовные. Монастырь был не только форпостом русской культуры в Поморье — обитель превратилась в мощный бастион, ограждавший Россию с севера от любого нападения, Инок соловецкий носил под рясой кольчугу воинскую, рядом с молитвенником он держал боевой меч. А цари московские привыкли одаривать Соловки не иконами с колоколами, а пищалями с пороховым зельем.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})