Рама для молчания - Елена Холмогорова

Жил я рядом со школой в домике с террасой, построенной покоем, на которую выходили три двери: справа в мою комнату, слева – в директрисину, а в центре располагалось поселковое отделение ДОСААФ, где в сейфе хранились две винтовки для обучения стрельбе. Меня поселят туда на неделю, когда батарея в комнате откажется топить, не выдержав мороза в –64°. Очень интересное в этой связи явление. Я жил довольно открыто в прямом смысле этого слова: без замка. И оставлял свою комнату даже на выходные, если отправлялся в Усть-Омчуг. И ничего. А вот едва переселился в соседнюю комнату – на второй день сперли сетку с луком (самый ценный в тех краях продукт), а еще через день – рюкзак, правда, пустой.

До двадцатых чисел сентября по утрам бегал умываться в речку, давшую название поселку. Вода в ней была прозрачна и холодна. Дно песчаное, возможно, и с крапинками золота.

Комнатка моя была маленькая, в холода пар изо рта достигал противоположной стены. Помещались там раскладушка, маленькая тумбочка, служившая письменным столом, и громадный деревянный ящик – стол обеденный.

В холодильниках, понятное дело, нужды не было: мясо было достаточно вынести на улицу. Купил я как-то большую банку югославской ветчины, вкусом напоминающей американские консервы моего военного детства. Однажды приходят ко мне мои семиклассники:

– Михаил Константинович, а к вам горностай повадился.

И показали следы изящных лапок.

– Можно, капкан поставим?

Нет, говорю, мне для такого красавца никакой ветчины не жалко. А горностай действительно красив. Белый хвост с черненьким кончиком едва ли не больше туловища. За пять или десять – за точность не поручусь – шкурок зверька, сданных в кооператив, можно было получить право купить «Спидолу» – первый советский транзисторный приемник, годный для прослушивания вражеских голосов. Мне это счастье было недоступно, довольствовался трехпрограммником. В тот год был в моде японский шлягер «А над морем, над ласковым морем». Для меня это была пытка песней, ее могли в течение дня прокручивать по всем программам: московской, магаданской и дальневосточной «Тихий океан».

Летние каникулы, как известно любому учителю, напрочь выветривают все полученные в прошлом году знания. Первые пробные диктанты привели меня в ужас неописуемый. Особенно в шестом классе. По общеизвестной разнарядке двойку полагалось ставить при четырех ошибках, шесть – уже кол. Так вот, в иных работах число ошибок зашкаливало за сотню. Школа работала в две смены, обе заполнены до отказа русским языком и литературой, и все же пришлось выкроить час между сменами для дополнительных занятий по русскому языку. Ближе к Новому году стали появляться четверки.

И все же были ребята, в головах которых правила правописания произвели такой сумбур, что один подписывал тетрадь в родительном падеже так: «тетрадь Ипполитого Сергея». Другой превратил постоянный эпитет для великой реки в какой-то немыслимый глагол, написав: «Волга – красавется». Но труднее всего было с восьмиклассником эстонцем. Его угро-финское сознание никак не попадало в такт русской гибкой речи.

Все же с этим как-то удалось справиться, и даже Ипполитов написал выпускное для восьмиклассников изложение на твердую тройку. Хуже было с литературой. Почти всю первую четверть не мог совладать с дисциплиной. В окнах – приплюснутые носы родителей: им приятно смотреть, как детки издеваются над московским учителем. Но вот однажды, дежуря в интернате для ребят из соседних поселков, стал читать им киплинговского «Маугли» – книжку эту с иллюстрациями Ватагина только что купил в райстолице. Интернатским стали завидовать местные, и тогда я перенес чтение на урок. В журнале же отмечал знакомство с дидактической повестью Н.Дубова «Огни на реке» про девочку, помогающую родителям.

Еще интереснее было в 7-м классе, когда вторая четверть началась изучением «Капитанской дочки». Я тоже стал ее читать вслух. И тут сказалось коварство пушкинского текста. Каждая глава при чтении укладывается почти в урок, сорок пять минут. Мало того, на это произведение дано всего несколько, не то пять, не то семь, часов. А остановиться, раз начал, невозможно. Тут ведь, читая, обнаруживаешь тонкости, которых не разглядел раньше. К примеру, как царская комната Пугачева оклеена золотой бумагой. Кстати, эти мои нечаянные открытия уловили и ученики, когда на последнем уроке наспех провел опрос, а оценки раскидал по разным числам минувшей четверти.

В восьмом классе, когда проходят синтаксис, мне понадобились примеры употребления таких экзотических знаков препинания, как двоеточие, тире и точка с запятой. И тут я как первый раз в жизни открыл для себя «Героя нашего времени». Это убеждение будет крепнуть и дальше с каждым новым прочтением: ничего лучше, изящнее и глубже на русском языке написано не было. Второе мое открытие того года – Андрей Платонов. У меня была книжка его рассказов, изданная году в 1958-м, которая не произвела никакого впечатления: и выбрано не самое лучшее, и сам я, вероятно, не дорос. А тут покупаю в Усть-Омчуге огромный синий том «В прекрасном и яростном мире». В заглавном рассказе обнаруживаю захватывающее описание вдохновения ослепшего машиниста. Восторг и трагедия в одном миге – кто бы смог подступить к такой теме? «Ценностей незыблемая скала» пошатнулась, рухнула, а на ее месте воздвиглась новая. Ее вершину в ХХ веке занял Андрей Платонов.

Из райцентра несколько раз наезжала комиссия. Особая резолюция – «О дисциплине учащихся на уроках литературы». Главная методистка – из типичных советских училок – грузная дама в черном жакете с ромбом, как академический: «Отличник народного просвещения РСФСР». Она дала мне такой дружеский совет:

– У вас должен быть активчик. Вот у меня в Новгородской области была девочка, которая все-все мне рассказывала. К примеру, принес шестиклассник карты. Я, чтоб не выдавать ее, говорю о другом: «Иванов, говорю, ты курил на перемене. А ну, выворачивай карманы, где там у тебя папиросы?». Он-то думает, что я папиросы ищу, про карты и не вспомнил, тут они и вывалились!».

Как-то тошно стало от такого торжества добродетели. Собственными руками придушил бы эту «отличницу народного просвещения».

Раз в неделю в клубе показывали кино. Самой большой популярностью пользовались фильмы студии имени А.Довженко – украинцы в населении Нелькобы преобладали. Мне смотреть эти колхозно-производственные поделки было неинтересно: дома с книжкой как-то увлекательней. Но один раз мне выпал нечаянный праздник. Разнарядка, в силу которой распространялись картины по городам и весям нашей отчизны, мало считалась со вкусами публики. И вот как-то раз в наш клуб завезли «Земляничную поляну» Ингмара Бергмана. К середине сеанса я остался единственным зрителем.

Мое пренебрежение киноискусством не осталось незамеченным. Наши учительницы младших классов подверглись настоящему допросу в райкоме комсомола. Первый секретарь прицепился к ним:

– А что делает ваш Холмогоров, когда люди кино смотрят? Может, пьет? Или со старшеклассницами развратничает?

По пятницам топилась поселковая баня. Я в ней едва не стал уродом. Городского жителя надо обучать самым элементарным вещам. В бане увидел, как мужик поддал пару, плеснув из ковша на каменку. Через несколько минут попробовал сам. Чудом успел укрыть лицо, но шрам от ожога на руке не проходил несколько месяцев. Из банных впечатлений самое сильное – татуировка на животе у работяги кавказской внешности: «Всю жизнь на тибя работаю утроба». Все хотелось попросить поставить запятую перед обращением. В баню я ходил, как правило, со Стасом – своим коллегой, преподавателем физики и физкультуры. Естественно, после баньки тянет пивца попить. Благо, в Магаданской области оно исключительное. Рассказывали, что начальник Дальстроя Никишов был большим любителем этого напитка. А посему извлек из «общих работ» директора Ярославского пивзавода, знавшего какие-то особые технологические секреты, с тем чтобы тот наладил производство на месте. Вот и попиваем со Стасом это черное пиво. Наутро директриса выговаривает:

– Звонили из районо. Им просигнализировали: «У вас учителя пьют».

Может, по молодости, может, по присущей мне безалаберности, но я довольно легко перенес и колымские морозы, и бытовые неудобства, а вот чего москвичу перенести невозможно, так это публичности своего существования в малонаселенном пространстве.

Стас личностью был своеобразной. На Колыму его привела необыкновенная алчность. Он, конечно, первым делом пристроился к золоту. Работал и в старательской бригаде, и старателем-одиночкой с лотком. Оказалось в итоге крайне невыгодно: грамм золота в бригаде оплачивался в 1 рубль 10 копеек; одиночке давали 90 копеек. Стоило напасть на жилу, государство тут же отстраняло частников и устанавливало драгу. В ноябре, когда завершался сезон, золото сдавали, но очень часто в сберкассах не хватало денег, чтобы оплатить труд старателей: едва ли не до весны сидели на золоте без копейки. Жизнь у них была чемоданная: вот сдам золотишко, получу денежку – и на материк! Редкий старатель долетал до Хабаровска – все пропивалось еще на пути в Магадан.