Жизнь взаймы - Ремарк Эрих Мария

Рихтер опять начал хиреть; Ренье тоже слег. Оба скучали, но Ренье продолжал упорствовать. Выход из положения нашел негр с Ямайки, принявший христианство. Он тоже был лежачий больной. Негр написал Рихтеру и Ренье, каждому в отдельности: он пригласил их играть с ним, не вставая с постели, по внутреннему телефону.

Оба партнера очень обрадовались. Единственная трудность заключалась в том, что негр не имел ни малейшего понятия об игре в шахматы. Но он просто гениально вышел из положения. Против Рихтера он играл белыми, а против Ренье черными. У него самого не было даже шахматной доски, ибо его функции заключались лишь в том, чтобы передавать Ренье и Рихтеру ходы друг друга, выдавая их за свои собственные.

Вскоре после конца войны негр умер. А Ренье и Рихтеру пришлось поселиться в комнатах без телефона, потому что оба они обеднели; теперь один из них жил на третьем этаже, а другой на втором.

Функции негра перешли к Крокодилице, а ходы передавали палатные сестры. Оба партнера все еще думали, что играют с негром; им сказали, что из-за острого процесса в гортани он не может говорить. Все шло хорошо, пока Ренье не разрешили снова встать. Свой первый визит он решил нанести негру. Так все обнаружилось.

За это время национальные чувства Ренье несколько поутихли. Услышав, что родственники Рихтера погибли в Германии при воздушном налете, он заключил с ним мир, и с этого дня оба партнера стали спокойно играть друг с другом.

Но потом и Рихтер, и Ренье опять слегли, так что другим больным пришлось исполнять роль посыльных, в том числе и Лилиан.

Три недели назад Ренье умер. Рихтер в это время был очень слаб, с минуты на минуту он мог умереть; поэтому никто не решился сказать ему о смерти партнера.

Рихтера надо было как-то обмануть, и Крокодилица влезла в игру; за последнее время она кое-как научилась играть, но, разумеется, не могла стать серьезным противником для Рихтера, а тот все еще думал, что играет с Ренье, и не мог надивиться перемене, происшедшей с этим сильным игроком, который вдруг превратился в форменного идиота.

– Вам надо научиться играть в шахматы, – сказал Рихтер Лилиан. – Хотите, я вас научу? Вы быстро все поймете.

Лилиан покачала головой. В синих глазах Рихтера она увидела страх. Старик боялся, что Ренье умрет и что он опять останется без партнера.

– Поверьте мне, – сказал Рихтер, – шахматы дают нашим мыслям совсем другое направление. Они так далеки от всего человеческого… от сомнений и тоски… это настолько абстрактная игра, что она успокаивает. Шахматы – мир в себе, не знающий ни суеты, ни… смерти. Они помогают. А ведь большего мы и не хотим, правда? Нам надо одно: продержаться до следующего утра…

– Да, – сказала Лилиан. – Большего здесь не хотят.

– Ну как? Начнем с сегодняшнего дня? – спросил Рихтер.

– Нет, – рассеянно ответила Лилиан, – теперь это уже не имеет смысла. Мне здесь осталось жить недолго.

– Вы уезжаете?

– Да, уезжаю.

«Что я говорю?» – испуганно подумала она.

– Вы выздоровели?

Хриплый голос старика прозвучал сердито, как будто Лилиан обманула его и решила дезертировать.

– Я не уезжаю насовсем, – поспешно сказала она. – Я уезжаю лишь на короткое время. Я вернусь обратно.

– Все возвращаются обратно, – прохрипел Рихтер, успокоившись. – Все.

– Передать ваш ход Ренье?

– Бесполезно. Можно считать, что я уже сделал ему мат. Скажите Ренье, что лучше начать сначала.

«Да, – подумала она, – начать сначала».

После обеда Лилиан уговорила молоденькую сестру показать ей последние рентгеновские снимки. Не успев как следует закрыть дверь, Лилиан вытащила из конверта темные снимки и принялась разглядывать их против света. Она не очень-то разбиралась в них, но помнила, как Далай-Лама несколько раз показывал ей затемнения и темные пятна. В последнее время он этого больше не делал.

Лилиан смотрела на снимки, на их блестящую серо-черную поверхность; от них зависела ее жизнь.

Вот ее плечевая кость, вот позвонки, ребра, весь ее скелет, а в промежутках то зловещее и неясное нечто, что зовется здоровьем или болезнью. Она вспомнила свои прежние снимки, вспомнила расплывчатые серые пятна на них и попыталась найти их вновь. Она разыскала эти пятна, и ей показалось, что они увеличились.

Лилиан резко обернулась. Теплый свет мирно струился из-под золотистого абажура. В комнате было тихо, но Лилиан почудилось, что тишина ждет ответа на вопрос, неведомый ей. Она повернулась к зеркалу.

– Ну, так что же? – раздался за ее спиной голос молоденькой сестры. Неслышно ступая на резиновых подошвах, сестра вошла, чтобы забрать снимки.

– В последние два месяца я потеряла два кило, – сказала Лилиан.

– Нельзя быть такой беспокойной. И надо есть побольше. Вы ведь уже очень неплохо поправились.

– Скажите, а вы когда-нибудь болели?

– Нет, никогда, если не считать кори и скарлатины. Н у, да и вы скоро поправитесь, – по привычке затараторила девушка. – Небольшие рецидивы всегда возможны. Особенно зимой.

– И весной, – с горечью сказала Лилиан. – И летом. И осенью.

– Надо быть поспокойнее. И выполнять предписания профессора!

– Да, я так и сделаю, – сказала Лилиан, вдруг потеряв терпение.

– Вам надо побольше есть. Тогда вы быстро наберете эти несколько кило. – Сестра уже стояла в дверях. – Начните с сегодняшнего вечера. На ужин у нас шоколадное суфле с ванильным соусом.

Сестра ушла, а Лилиан все еще стояла неподвижно. Неужели это та же самая комната, какой она была минуту назад?

В дверь постучали. Вошел Хольман.

– Клерфэ завтра уезжает. Сегодня ночью – полнолуние. Поэтому в «Горной хижине», как обычно, будет праздник. Давайте удерем и отправимся с ним наверх? Ведь это последний вечер с Клерфэ. Будет очень грустно провести его здесь. Пойдемте с нами?

Лилиан не ответила.

– Долорес Пальмер и Шарль Ней тоже хотят идти, – сказал Хольман. – Если мы улизнем отсюда часов в десять, то как раз поспеем к фуникулеру. Он работает сегодня до часу ночи.

– Вы изменились, – с неприязнью сказала Лилиан. – Раньше вы были так осторожны.

Хольман засмеялся:

– И опять буду! Начиная с завтрашнего вечера. Клерфэ уедет, и снова наступит тишь и гладь. С завтрашнего вечера я стану самым послушным, самым осторожным пациентом. А вы нет? Ну, так как же, зайти за вами в десять?

– Да.

– Хорошо. Значит, мы сегодня празднуем.

– Что именно? – спросила Лилиан. Хольман оторопел.

– Каждый что-нибудь свое, – сказал он затем. – Что мы еще живы. Что приехал «Джузеппе». Что наступило полнолуние.

– И что завтра мы опять станем идеальными пациентами.

– Ну что же, я согласен и на это! Хольман ушел.

«Завтра, – думала Лилиан. – Завтра привычная санаторная рутина бесшумно поглотит все, как мокрый снег, который безостановочно падает в эту гнилую зиму, мягкий и тихий, засыпающий и заглушающий все живое… Только не меня, – думала она. – Только не меня!»

«Горная хижина» ярко светилась. Она была расположена высоко над деревней; раз в месяц, в полнолуние, ее не закрывали всю ночь, и посетители разъезжались с факелами.

Для больных санатория праздники в «Горной хижине» были своего рода маскарадами. Шарль Ней и Хольман наклеили себе усики, чтобы их нельзя было узнать. Красавица Долорес Пальмер накинула на волосы кружевной шарф и прикрыла лицо вуалеткой.

Лилиан не захотела надеть ни шарфа, ни вуали. Она была в своих обычных синих брюках и меховом жакете.

Лилиан выглядела очень взволнованной. В ночи было что-то драматичное: луна то выплывала из-за рваных облаков, то снова скрывалась за ними, тени от облаков ложились на белые склоны, и склоны оживали – казалось, гигантские фламинго с мощными крыльями летают над землей.

– Когда вы уезжаете? – спросила Лилиан Клерфэ.

– Завтра после обеда. Хочу до наступления темноты проехать перевал. – Он посмотрел на нее. – Поедете со мной?