Сыновья Беки - Боков Ахмед Хамиевич

Хусен вышел из сарая. Неподалеку стоял Тархан и изо всех сил надувал бычий пузырь. Тут же, за спиной у него, нетерпеливо подпрыгивал Мажи, сын Гойберда. Пузырь надувался все больше и больше, скоро он был уже величиной с тыкву.

– Дай, теперь я… – протянул руку Мажи.

– Иди отсюда, косой.

У Мажи и правда один глаз косил, особенно когда он смотрел прямо перед собой. Оттого и дразнили его. И не только косым называли, но и плешивым, но это те, кто знал, что у него лишай на голове, а знали об этом немногие. Потому что и зимой и летом Мажи ходил в шапке. Хажар чего только не делала по совету соседок, ничего не помогло, а везти Мажи к врачам в Моздок или Назрань им не по карману. Может, еще и оттого не пропадал лишай, что голова у Мажи все время была мокрая под жаркой овчинной шапкой.

– Дай мне, – не отставал Мажи от Тархана.

Но тот убежал. Высоко, как флаг, поднял в руке большой пузырь и вприпрыжку понесся к своему двору. Скоро оттуда донеслась барабанная дробь. Это Тархан отбивал ее на пузыре. Но Мажи тотчас забыл о пузыре. Его уже привлекало мясо. Разрубленная на части туша бычка была разложена на плетне. Хасан и Рашид, старший брат Мажи, разносили куски мяса соседям – таков обычай.

Как только Мажи получил долю, предназначенную их дому, он, почти не касаясь земли, одним махом умчался домой. Но не прошло и пяти минут, как он снова был тут и кружил вокруг котла, в котором варилось мясо, в надежде, что и здесь ему перепадет кусок. Мажи просительно глядел на старика, что готовил варево. Тот изредка посматривал на мальчишку, не гнал, не сердился, только сказал:

– Зря ты здесь стоишь, мясо еще не сварилось.

Мажи чувствует, старик не злой, а значит, можно надеяться, даст мяса, потому и уходить не хочется, да возле котла к тому же и теплее – на Мажи одна рубашонка и латаные-перелатаные штаны, и ноги у него босые, а на дворе холодно.

Хусен смотрит, как очищают от коры брусья, напиленные из акаций. Он знает: под ними будет лежать в могиле отец.

Работают два-три человека, а Соси, заложив руки за пояс, наблюдает за ними. Он недавно вернулся из Владикавказа и сразу пришел на похороны. Все что-нибудь делают, а он только стоит и наблюдает.

– Хороши брусья. Сто лет продержатся, – сказал, распрямляясь и растирая спину, Гойберд.

«А что будет через сто лет? – подумал Хусен. – Тогда я уже вырасту большой, поставлю другие брусья, толще этих. Когда ставить буду, тогда и дади увижу?»

– Бедняга Беки. Собирался из этой акации новые столбы для ворот сладить, – тяжело вздохнул Гойберд.

– Да, плохое дело вышло, – сказал Соси, – но и Беки не должен был забывать, кто он есть.

– Что ты этим хочешь сказать? – спросил чернобородый мужчина, один из тех, что обтесывали брусья.

– Недаром ведь говорится: не замахивайся занозой от ярма, помни, что тебя самого могут ударить ярмом.

Гойберд нахмурился:

– Не говори лишнего, Соси. Все произошло не по вине Беки. Он человек справедливый и смирный.

– Но не убил же его Саад так – ни за что ни про что? – стоял на своем Соси. – Мне еще не приходилось слышать, чтобы человека убили без причины.

– Тебя не было дома, и ты не знаешь, как все получилось, а потому лучше не говори об этом.

– Хоть я и не был дома, а стоило мне въехать в село, люди все рассказали.

– Тем более тогда не пойму я, в чем ты видишь вину Беки?… – С этими словами Гойберд вбил топор в брус, присел на корточки и вопросительно уставился на Соси.

Хусен посмотрел на Гойберда, и ему показались вдруг непомерно большими нос его и сильно выдающийся подбородок, будто нарочно вытянутый кем-то.

– Если тебе рассказали все, как было, то ты, наверное, знаешь, что Беки просил Саада только об одном: не пускать на поле овец, пока он не уберет кукурузу, – продолжал Гойберд, – разве он не имел на это права?

– Смотря как он об этом просил, – не унимался Соси.

Чернобородый опять перебил их:

– Хотел бы я знать, как бы ты говорил с тем, кто пустил овец в твои посевы!

– Одно дело, если бы овцы зашли на мою землю! Да я-то, может, и в этом случае ничего не сказал бы. А тут другое: овцы Саада и земля Саада. Кто может запретить ему пускать их на свою землю?

Хусен подумал, что чернобородый вот-вот ударит Соси, такое злое и багровое было у него лицо.

– Не его эта земля, – сказал он.

– Сейчас она принадлежит ему, он платит за нее Мазаю.

– Недолго осталось! – процедил чернобородый. – Скоро ни Мазай, ни Угром и ни Саад – никто не будет владеть ею!

– Разреши узнать, чья же она будет, – не без ехидства спросил Соси, – уж не тебе ли ее подарят?

– Народ заберет землю себе.

– Смотри, какой ты прыткий. Не попасть бы тебе за такие речи в Сибирь. В прошлом году вон смельчаками вроде тебя заполнили тюрьмы Владикавказа и Грозного, а потом, говорят, их расстреливали в Петербурге, на самой большой площади города. – И невдомек было Соси, что незнакомец тоже успел побывать в Сибири за участие в одной из стачек в Грозном и лишь недавно бежал оттуда.

Вот уже больше двух месяцев скрывается он от властей. Несколько раз ночью пробирался в родное село Кескем повидать жену и мать-старуху и еще до свету уходил снова в лес, чтобы власти не сцапали. Чего доброго, а доносчик всегда найдется.

Человек этот – двоюродный брат Беки по материнской линии. Дауд его имя. Вчера ночью он пришел проведать брата. За все это время впервые решился, думал не задерживаться, часок-другой побыть и еще затемно уйти. Да вот беда какая приключилась: попал на безвременные похороны. И будь что будет! Дауд не мог уйти из дому Беки, не похоронив его. Да здесь не так опасно. Никто не знает его, кроме двух-трех родственников из Кескема, но те не выдадут. Они тоже делают вид, что не знают Дауда, не разговаривают с ним.

Дауд и сам все больше молчал, старался остаться незамеченным. В стороне от людей рубил акацию, потом пилил брусья, очищал их и, если бы не этот Соси, рта бы не раскрыл. Его болтовня злит Дауда, но сейчас не до ссор: покойник в доме, да и остерегаться надо.

На минуту все примолкли. И Соси как-то даже виновато пробурчал:

– Я ведь просто хотел сказать: будь Беки посдержанней, не случилось бы такого. Что вот теперь семья будет делать?

– Не беспокойся, тебе не придется о его семье заботиться. У них есть родственники.

– Это хорошо, что есть. А ты кем им приходишься?

– Зятем прихожусь.

– Что-то я тебя не знаю… Ты из каких мест?

– Из Бердыкеля.[18]

– Где такое село? Я не слыхал о нем, – пожал плечами Соси.

– В Чечне оно, – ответил за Дауда Гойберд.

Соси недоверчиво посмотрел на человека, который ему чем-то не нравился. Сказал, из Чечни, а сам вон как разговаривает – на чистейшем ингушском языке.

Дауд, перехватив испытующий взгляд Соси, мысленно ругал себя за то, что ввязался с ним в спор. Чего доброго, еще заподозрит, начнет докапываться… По всему видно, душонка у него продажная.

– Сдержанность, она никому не мешает, – пробормотал Гойберд себе под нос, – теперь вот на Сааде кровь.

– Саад – человек богатый, ему ничего не стоит расплатиться за кровь.

Дауд из-под сведенных бровей покосился на Соси.

– На этот раз он может богатством и не отделаться: у Беки растут сыновья, да и родственники, слава всевышнему, есть. Два сына у него, Хасан и Хусен… и третий вон вчера родился.

– А у него еще имени нет, – сказал Хусен, стоявший тут же рядом.

– У кого нет имени? – улыбнулся Дауд, повернувшись к мальчику.

– У того, у маленького нашего!

– Нет, говоришь, имени? Ну что же, надо дать ему имя. А ну-ка подойди ко мне.

Отложив топор, Дауд обнял мальчика.

– Какое же имя тебе больше нравится?

– Не знаю, – пожал плечами Хусен.

– Давай назовем его Султаном?

– Давай, – согласился Хусен.

– Ну вот и ладно. Будет вас теперь три брата: Хасан, Хусен и Султан, – с какой-то особой нежностью в голосе сказал Дауд. – Правда, хорошие имена?