Женщина, вечная девочка… (сборник) - Римма Казакова

Я не про тех, кто рифмы мастерит,

я не про стихотворцев –

про поэтов.

А слов, как дров, мир наготовил впрок.

Но за чертой, где на шкале:

«Довольно!» –

ты в прежнем платье,

в маскхалате строк.

Поймут ли,

что тебе и вправду больно!

«Слова звучат, но больше, чем слышны…»

Слова звучат, но больше, чем слышны.

И все же каковы – гадаю снова –

пропорции, в которых сведены

в необходимый сплав судьба и слово?

Не убедят, втоптавши слово в грязь,

принизив непреложностью событий…

Судьба и слово – связанность, не связь,

и друг от друга силой не отбить их.

И нужно говорить не обо всем,

и тот, влекущий нас в неосторожность

сосуд, в котором жизнь свою несем,

до времени до дна не опорожнить

«Не говори за двоих…»

Не говори за двоих,

радуясь самонадеянно;

что-то сбылось, что-то сделано,

но обернется ли тем оно,

что в сновиденьях твоих?

И, по себе не судя,

не предрекай, что получится,

а отвечай за себя,

чтоб за обоих не мучиться…

Было – да, видно, ушло.

Кончилась радость пернатая,

жизнью разрублено надвое

это двойное тепло.

Сопротивляется стих,

мечется, не соглашается,

но обреченно решается

не говорить за двоих.

Кто это все разберет?

Горечью счастье приправлено.

Вот говорю за народ –

и полагаю, что правильно.

Вот говорю за людей,

не отстранюсь неприкаянно,

верую непререкаемо:

это – святого святей.

Слово метну, как стрелу,

в точку устами отверстыми.

Может, когда за страну, –

взвешенней все и ответственней?

Может быть, если за всех

за упокой или здравица,

это – сверхвера и сверх —

беспрекословное

равенство!

Как от себя, от своих –

вон куда дерзностно целила! –

от человечества целого…

Но не вещай за двоих.

В долг себе это вменя,

требую в трезвом прозрении,

чтобы и вы за меня

не говорили, посредники.

Слышишь, и ты не греши! –

ты, с кем в счастливом сражении,

и за двоих не реши:

кто потерпел поражение.

Жизнь, восхитив и пленя,

сердце обманом не выстуди,

не говори за меня,

дай мне самой себя высказать!

…Чуден тот миг был, да лих!

Только ведь с благоговением

вспомнишь, что хоть бы мгновением

сказано все за двоих.

«Наше дело – донорство…»

Наше дело – донорство,

сколько ни отдашь,

выплеснуть до донышка

душу – страсть и блажь.

Пусть не удостоится

и хвалы подчас,

иссушает донорство,

истощает нас, –

но воздастся стояще!

Пустоту утрат

наше дело, донорство,

возместит стократ.

Вновь кому-то стонется,

кто-то бьёт в набат…

Наше дело – донорство,

милосердный брат.

Это – не трюкачество,

не игра в слова,

если кровь выкачивать

и – дыша едва.

Жизнь шумит и строится.

Свой у всех удел.

Наше дело – донорство

среди прочих дел.

«Зачем искать примету…»

Зачем искать примету

конца былых дорог?

Вопит на всю планету:

«Дорогу Интернету!

Да будут рэп и рок!..»

Компьютерное иго.

Машинный наворот.

Дискеты, файлы, игры…

Счастливые вериги –

или наоборот?

И всё, что мы умели,

пора забыть, уйти?

И, мол, мели, Емеля,

на сайте, на эмэйле

тори свои пути?

И ад свечой потухшей,

победный через край,

летит, терзая уши,

и веселит, и душит

тот электронный рай…

Я принимаю это

не как беду и крах.

Но всё же в сердце где-то –

чуть слышная примета,

какой-то новый страх.

Смотрю вокруг с придиркой:

как изменился день!

Он занялся притиркой

к себе природы дикой,

замшелых деревень,

понятий старомодных,

мистических берёз,

дремучих душ голодных,

пока ещё свободных…

Мне жаль всего до слёз!

Но на скамейке сада

под оком синевы,

где бодрая осада

деревьев и травы,

там силуэт маячит…

Нет, вроде я не сплю:

читает книгу мальчик.

Читает книгу мальчик!

И я его люблю!..

«По праву суда посвященных впервой…»

По праву суда посвященных впервой

нас младшие судят сурово.

Мы вытерпим это, мой друг боевой.

Пусть дразнится юная свора!

Им наши промашки не раз повторять,

как мы стариков повторяли.

Им нечего в жизни еще потерять,

а мы, что могли, потеряли.

И равенство это, что скрыто внутри

раздора святого предмета,

тревожным крылом их весенней зари

касается нашего лета.

Снимает повинность на время пенять

с его маетою и маем…

Пусть этого им до поры не понять,

довольно, что мы понимаем.

Купонов и мы, как они, не стрижем.

Дорога нас не укачала.

Мы в дальнем пути обросли багажом,

но жизнь, как и раньше, – с начала.

«Неужели я все написала…»

Неужели я все написала,

искромсала всю жизнь на куски?

То печаль… То тоска наползала.

Ни печали уже, ни тоски.

Но и радости нет почему-то.

Видно, радость – печали сестра.

Я немного надеюсь на чудо,

а особенно – рано с утра.

Трудно с чувством конца примириться.

Боль уже чуть слышна, но остра.

Я за жизнь буду биться, молиться!

И особенно – рано с утра…

Родная речь

Мы рождены родною речью.

Она других не безупречней,

а лишь роднее и ясней.

И суть земную человечью

мы постигаем в ней и с ней.

В раю, в чистилище, в застенке –

до гроба, до расстрельной стенки

родная речь всегда жива!

И все души твоей оттенки –

её словечки и слова.

Когда пред ней себя склоняю

и слёзы чистые роняю,

от этой красоты пьяна,

ликую, зная: речь родная,

хмельная, нами рождена!

Лепили, строили, строгали,

всем напряженьем окликали

и нарекали всем трудом.

В ней – наше ныне, наши дали,

она – отечество и дом.

И вот живем на белом свете

мы, как родители и дети,

и неизменно день за днем,

за каждый вздох и слог в ответе,

мы с ней друг друга создаём.

Какая сладкая работа!

Как у врача, как у пилота,

как взмах крыла, как тяжесть с плеч!

От лап житейского болота

спасает нас родная речь.

С ней, будто к брату, я кидаюсь –

будь он зулус или китаец –

к любому, кто, подобно мне,

владеет таинством из таинств

в своей единственной стране.

Кто обо всем со мной хлопочет,

взахлёб по-своему лопочет

про общее житьё-бытьё,

понять и быть понятным хочет

и сохранить во всем свое.

Везде: от трав до высей млечных –

мы рождены родною речью.

Она растопит в горле ком,

она одарит нас, как вечность,

бессмертным звездным молоком.

И мы дарить готовы сами –

в ребячьей страсти сдать экзамен,

всю душу выплеснув до дна:

великий смысл, святое знамя,

ту речь, что нами рождена!

Послание кентавру

…Отвечай, ты действительно любишь

кентавра?!

Ну а как же законы, приличья, устои?..

Призывы к благонравию резонны,

но кто нам скажет: что считать грехом?

К тому ж нет выбора у амазонки:

она со дня рождения – верхом.

Ее страна – ветров и веток шелест.

Ее любовь – в беззвездной теплой мгле

припасть к коню, к его дрожащей шее,

как припадает первый дождь к земле.

Мустанги, клячи, рысаки – как тара,

пустая тара – без тавра любви…

Коня преобразившая в кентавра, –

любовь, – целую крылышки твои!

А ты, мой нежный, со шмелиным оком,

мой раб, мое живое божество,

чья жизнь мне ненароком стала роком,

чье тело – продолженье моего, –

ты видишь, как растравленно, как тало

раскрылись губы, как влажны глаза?

И небеса стоят, как образа,

венчая амазонку и кентавра.

«…Ах, как нас раскидало!…»

…Ах, как нас раскидало!

Тускло туч молоко.

Я, как – Альфа Кентавра,

далеко-далеко.

Многострунней, чем арфа,

дни баюкают нас.

Только я – твоя Альфа,

твой Парнас, мой Пегас!

Хуже, лучше ли, проще

без меня на земле?

Кто-то долгие ночи

коротает в седле?

Чьи, а впрочем, не важно –

губы, – щедр ли к ним, скуп?! –

раскрываются влажно

у сухих твоих губ?

Не просила обетов

и прощать не могла,

потому что не Бетой,

только Альфой была:

Я, как Альфа Кентавра…

Сколько лет световых

до медовых, янтарных

до зрачков до твоих!

Пребывай беспечален,

Моцарт с ликом Христа.

Обнимаю лучами

и снимаю с креста.

Но, в преддверии ада

скоморохом живя,

помни, я твоя Альфа,

помни, Альфа твоя.

«Ты где-то вечером опять…»

Ты где-то вечером опять…

Не поворотишь время вспять.

Предоставляю многоточью

распорядиться за меня,

где ты и с кем на склоне дня…

А что ты будешь делать ночью?

Ночь – наш незаходящий день.

От всех забот ее раздень

и убедишься ты воочью,

пока не усыпит заря,

что вопрошала я не зря,

а что ты будешь делать ночью?

В какой покой, в какой полет

ночь черной лебедью плывет