Санаторий Арктур - Константин Федин

— Костры?

— Да. И городовой. Большой городовой!

Он прыгал с ноги на ногу и тянулся рукою ввысь, точно хотел достать на городовом шапку.

— Давно же это было!

— Тридцать три лет.

Он опять быстро зажимал рот.

— Что такое сейчас Москва? Тш-ш! — шипел он, в ужасе крутя глазами.

То, что ему рассказывал Левшин, он слушал со сдавленным дыханием, держась за сердце. Много было таинственно-влекущего в этих рассказах, и старая пылающая кострами Москва сплеталась в его воображении со всем прекрасным, что он видел в жизни: с Абастуманом, где в юности он научился брить и делать куафюры, с Трапезундом, куда он ездил за своей невестой, ожидавшей его много лет и сохранившей верность, с горячей землей Греции, где, как он все еще мечтал, ему удастся разбить сад для детишек, с самими детишками, их лакированными глазамн на глянцевых мордочках. Он прижимал к сердцу драгоценную шапку и в восторженном перепуге шептал:

— Ах, вы хорошо рассказали, как теперь — Москва. Тш-ш!

И он оканчивал визит своим сердечным заклинаньем:

— Главное, господин, вы хорошо чувствуете!..

Следом за ним являлся Карл. Сколько раз видел Левшин это лицо и всегда недоумевал: было ли его вечное сияние простою функцией безоблачного здоровья, или в нем отражалось ликующее торжество духа? Приход Карла мог быть уподоблен только самозажжению планеты, возглавляющей роскошную небесную систему. Он произносил:

— С добрым утром, господин Левшин. — И обыденное приветствие получалось у него так, как будто он с детства рвался к этому мгновению и считает его важнейшим на своем жизненном пути. Затем он спрашивал:

— Имеются ли поручения, будьте добры?

Осчастливленный, он писал в блокноте, приговаривая:

— Пять почтовых марок по ноль запятая тридцать; одну тубу «Хлородонта» за один франк ноль-ноль; одну плитку шоколада горького за ноль запятая восемьдесят.

Все, что ему говорилось, радовало его. Если он приносил почту, то с видом поздравителя сообщал:

— Москва пишет.

И удалялся благодарный, хотя благодарность заслужена была им самим…

Спустя полчаса приходил доктор Клебе. Он выпевал свою программу — как почивали? температура? — и потом не спеша нащупывал какую-нибудь тему, в интересах здоровья — не слишком свежую.

В этот раз он был встревожен, и хотя старался выполнить весь ритуал, комкал его и, видно, колебался, посвятить ли Левшина в свои волнения или нет.

Вытащив из кармана очередной роман Уоллэса и пренебрежительно помахивая книжкой с его портретом, Клебе говорил:

— Конечно, он — не Достоевский и не Лев Толстой, этот самый Эдгар. В какую голову придет вообще сравнивать!

Он хватался за голову, в которую не могло прийти подобное сравнение.

— Стоит посмотреть на эту малоинтеллигентную толстую физиономию с папиросой! Я не ставлю его ни во что! Но я держу его для пациентов. Кто хочет рассеяться и спокойно заснуть с книгой, тому я не могу рекомендовать Достоевского, согласитесь. И потом, милый, милый господин Левшин! Прежнему читателю было очень интересно узнать о действительности при помощи романа, потому что он о ней не имел понятия. А теперь действительность поглощает нас без остатка, и мы рады, когда роман рассказывает нечто малоправдоподобное. Серьезный писатель пишет так, что его книги требуют размышления. А это утомляет. Читатели хотят с книгою в руках чувствовать себя театральным зрителем, за которого сделаны все выводы.

Клебе заложил руки за спину.

— Мы слишком часто в жизни являемся свидетелями испорченной, аморальной психики, чтобы вдобавок изучать уродства души по романам.

Он наклонился к Левшину.

— Недалеко ходить за примером: ваша соседка. Нет, не та, а вот эта (он показал на балконную перегородку). Я думал, эти характеры встречаются только у психологических романистов. И, боже, как я заблуждался!

— Я плохо слышу, — громко сказал Левшин.

— Ля-лим, ля-лим, — пропел доктор, подражая клавадельской почте, и, с кашлем отшатнувшись от Левшина, сунул нос за перегородку на соседний балкон.

— Ее нет. Она создает себе собственный режим: гуляет, когда надо лежать. Что дает ей право так поступать? Неужели деньги?

Доктор выпучил глаза.

— Что подумают пациенты? У доктора Клебе богачам можно делать что хочешь. Так?

— А на самом деле?

— Вы ведь знаете, какая у меня в Арктуре дисциплина.

— Тогда предложите этой даме покинуть Арктур.

— Я так ей и сказал: мадам Риваш, если вы, во вред своему здоровью, не будете соблюдать установленный медициной режим, вам придется расстаться с Арктуром.

— Весьма достойно.

— Да, я так и сказал. Или, собственно, я сказал: Арктуру придется расстаться с вами,

— Тоже хорошо.

— Вы представьте себе. Мадам Риваш больна, кроме туберкулеза, диабетом. Она критикует стол. Но из мыслимых десяти блюд ей разрешается одно. Я говорю ей: мадам Риваш, я делаю для вас все, что в моих силах, почему бы вам не пригласить повара — специалиста по диетическому столу? За счет Арктура — извольте, говорит она. Я пожал плечами. О, всему, всему есть границы! Вы знаете токайское вино, господин Левшин, настоящий венгерский токай? Так эта мадам Риваш — владелица всех токайских виноградников! Мультимиллионерша! Что это такое — мультимиллионерша, мы с вами не знаем. Я даже не понимаю, что значит — миллион?.. И она позволяет себе говорить насмешливо с каким-то доктором Клебе! Она принимает его, заломив голые руки под затылок! Она насмехается над бедным Арктуром, который, что бы она ни воображала, сохраняет ей здоровье. Вы берете с меня самую высокую плату, говорит мадам, за эти деньги я вправе требовать все, что хочу. Я пожал плечами, я опять пожал плечами, господин Левшин, что я могу еще сделать? Тогда она добавляет: вправе требовать все, что хочу, включая ваши Нервы, господин доктор. Я ответил, что мои нервы не значатся в проспекте Арктура и не показаны при диабете. Она сказала, что после этой моей грубости ей придется покинуть Арктур во второй и последний раз.

— Значит, она сама заявила, что уезжает?

— Нет, позвольте. Она назвала мои слова грубостью. Я был готов признать их неучтивостью. Но…

Клебе опять заглянул на соседний балкон. Выпрямляясь, он распахнул халат. В его осанке, как спичечная вспышка, мелькнул вызов. Он вложил руки в брючные карманы. Его подбородок выпятился.

— Но я не извинился, — сказал он, — наоборот, я заявил: как ни ценно ваше пребывание, мадам, в Арктуре, ваше здоровье ценнее, и чтобы его сохранить…

Клебе черпнул полную грудь воздуха и обратился к балкону Риваш:

— Арктуру придется расстаться с вами, мадам.

Он сел на краешек шезлонга и облокотился на колени. Спина его стала круглой, подбородок исчез в воротнике. Он проговорил покорно:

— Иметь санаторий? Безумие! Это был роковой час моей жизни, когда я решился купить санаторий!

— Но тогда дела шли неплохо, правда? — спросил Левшин.

— Редко человек вникает в положение другого так благородно, как вы, — сказал Клебе, будто приняв иронию. — Тогда дела шли отлично, это верно. Каждый год я покупал авто новой модели. Мои знакомые приезжали в Арктур провести время и заняться спортом. Я мог сказать: я живу. Но владеть тем, что тебе не принадлежит! Ведь именно так обстоит дело теперь… О, я убедился в вероломной природе собственности!

— Если бы не вероломство…

— Нет! — воскликнул Клебе. — У меня ноют кости от этих кандалов, и — о! — сколько раз я думал о Москве, исцеляющей эту страшную болезнь!

— Не сами ли вы вызвали у себя эту болезнь?

— Вы хотите поменяться со мною ролями: спрашиваете, словно врач.

— Слишком участливо?

— Слишком объективно. Но извольте, я тягощусь своим владением, потому что оно вынужденное. Вы знаете, я — австриец. Иностранные врачи практиковать в Швейцарии не имеют права. Мой диплом годен здесь только для того, чтобы меня называли «господин доктор». Это не одно и то же, что гонорар. И я, со своим медицинским опытом, в присутствии любого швейцарского юноши, только что выпущенного из университета, должен стоять, заткнув себе рот тампоном. Зато мне предоставляется право владеть собственностью, когда она приносит одни убытки.

— Но ведь не только тогда…

Клебе встал с шезлонга, обидчиво посмотрел на Левшина.

— Вы улыбаетесь, господин инженер, — сказал он. — Мне противно соглядатайство кредиторов. За каждым франком, который я собрался опустить в карман, следят двадцать глаз. Я честный человек и плачу долги. Но я именно — честный человек, я не пойду на сделки с совестью: репутация Арктура для меня выше всего, я ею не поступлюсь, даже если придется питаться одной картошкой.

Клебе начал энергично застегивать халатик. В этот момент из открытых окон бельэтажа вырвалась и вмиг облетела все балконы и весь дом гаммочка, деревянно отбарабаненная на рояле и тут же начавшая повторяться, раз за разом, без остановки.