Чижик – пыжик - Александр Чернобровкин

— Да-а?! — протянула Беззубая и пропела, подмигнув мне. — Чи-жик!

— Не связывайся с ней, а то заебет, — предупредил Вэка.

Он сел рядом с ней, обнял за талию и толкнул назад, словно хотел скинуть со скамейки.

Танька завизжала и задрыгала ногами:

— Поставь на место, дурак!

Юбка задралась, и я заметил, что Танька без трусов. Я впервые видел так близко живую взрослую пизду. Хуй у меня подпрыгнул и, если бы не штаны, долбанул бы по лбу.

Танька усекла мои вылупленные глаза и вздыбленную мотню, поправила юбку и изобразила скромное потупливание. Потом она стрельнула в меня поблескивающим глазом, именно тем, которым подмигивала раньше, и спросила тоном наивной девочки:

— Никогда не видел?

Я попытался изобразить бывалого ебаря, но слова не лезли из горла, потому что и язык стоял колом. И я покраснел, как ебаный красноармеец ебаной Красной Армии под ебаным красным знаменем.

Выебал я Таньку Беззубую (или она меня?!) недели через три, по первым заморозкам, когда пошли бухать к ней на хату. В покосившемся строении были сени, кухня и светелка. Все удобства — во дворе. На кухне топилась печка, было жарко и пахло горелой смолой. Я, как обычно, выпил сто грамм и отвалил от стола, слушал треп, пытаясь вставить свои ржавые три копейки. Беззубая пересела с Вэкиных коленей на мои. Жопа у нее была большая и мягкая. Она поерзала на встающем хуе, и когда я уже был готов засадить ей прямо через штаны и платье, поднялась, сжала мою ладонь своей шершавой и обжигающей и повела в светелку.

Кровать была двуспальная, с провисшей, скрипучей, железной сеткой. На стене висел ковер с оленем, у которого были такие ветвистые рога, какие, наверное, сейчас у Танькиного мужа. Она помогла мне стянуть штаны и трусы, одним движением задрала платье выше сисек, легла и выгнула пизду сковородкой — нагружай!

Я поводил хуем по колким волосам, отыскивая, куда грузить.

— Суй, где мокрое, — подсказала она.

И я сунул. Говорят, что сдуру можно хуй сломать. У меня едва не получилось. Хорошо, Танька подмахнула — и хуй влетел в нее вместе с яйцами. Дальше все было довольно однообразно и, если бы не радость — ебу! — довольно скучно. Я ожидал большего. Все оказалось не таким, как мечталось, намного проще, но по-своему приятней, острее. Кончив и скатившись с Беззубой, я был счастлив: свершилось! Я смотрел на косой четырехугольник света, который падал на темно-красные половицы через дверной проем из кухни, и хотел, чтобы кто-нибудь зашел сюда и увидел меня, отъебавшего. Никто не зашел, и мне стлало грустно, как оленю на ковре. Он чудилось, смотрел одновременно и на меня, и на собственные рога и напутствовал: еби-еби и у тебя такие вырастут!

На березе у опушкиВоробей ебет кукушку.Раздается на суку:Чирик-пиздык-хуяк-ку-ку!

Первый мужчина, как и первая женщина, — это круто. Хотя бы потому, что не с кем сравнивать. Кажется, что только с этим человеком тебе будет так заебательски. Первому разрешается то, что остальным придется брать с боем или за большую плату; первому прощается то, за что из остальных выпьют два раза по пять литров крови; первому достается самый цвет, остальным — полова. Первый — это я!

С этим приятным чувством я сбегал в соседний парк, где проделал упражнения на дыхание тайцзы-цюань и отработал каты. Комплекс упражнений состоит из трех частей: небо, земля, человек. Каждая часть примерно на двадцать минут. Все три я делал каждое утро на зоне, а на воле — по одной, чередуя. Утренник морозный, землю прихватило ледяной коркой, неприятно вдавливается в босые ноги. Мои движения медленны и красивы, напоминают планирование перышка в безветренную погоду. Голова и тело освобождаются от забот и эмоций, впитывают энергию земли, деревьев, неба, солнца…

Место для занятий я выбрал не самое оживленное, даже наоборот, однако и здесь уже появились зрители: двое подростков и толстушка лет тридцати. Ребята пытаются повторять за мной, а бабенка кидает маячки. С каждым днем она все ближе ко мне. Заебала своей простотой. Ведь такая толстая — за неделю на мотоцикле не объедешь, а выебешь ее — сутки с хуя жир будет капать.

Вернувшись домой, становлюсь под ледяной душ. Особый кайф в этой процедуре — когда выходишь из-под струй. Что-то подобное ощущаешь, когда долго молотил себя молотком по яйцам, а потом вдруг промахнулся.

Ира спит, свернувшись калачиком. Интересно, снится ли ей выдуманный принц или уже я? Сдвигаю густые мягкие волосы с ее щеки и провожу по теплой коже занемевшими от холода пальцами. Лучше горячий хуй в жопу, чем холодная капля за пазуху — Ира всхлипывает, прячет щеку под одеяло и открывает глаза. Она относится к редкой категории женщин, которые даже спросонья красивы. Глаза ее переполнены зрачками и кажутся больше, чем на самом деле. В них появляются испуг и возмущение, затем узнавание и радость, затем взгляд моими глазами на себя и неловкость. Ира мышонком прячется под одеяло.

Я ложусь рядом, протягиваю ей руки:

— Грей.

Она пытается обхватить мои ладони, понимает, что для этого ей пришлось бы основательно растоптать свои, и проникается восхищением. Ее теплое дыхание ласкает мои пальцы. Руки холодные — хуй голодный. Он уже бодает ее бедро в такт моему дыханию. Предвкушение ебли — обалдевающее чувство для баб. Ирочка задышала пореже, чтобы растянуть его наподольше. Дыши — не дыши, а терпение у мужиков лопается быстрее. Я беру ее, тепленькую, пахнущую сном. Она легко переваривает боль при втыкании, постепенно входит во вкус. Когда хуй с нажимом проезжает по клитору, она всхлипывает, причем с каждым разом все жалобнее, а перед тем, как кончить, даже с испугом. Влагалище ее обмякает, словно поломались подпорки. Вот и все — она моя отныне и навеки веков. Того, кто показал дорогу в рай, помнят всю жизнь.

Ира лежит трупом: умерла девушка, рождается женщина. Самое удивительное, что дня через два она все это выкинет из головы напрочь, будет считать, что совсем не изменилась. В каждой бабе два хамелеона.

Она тихо шмыгает носом раз, другой, поворачивается ко мне, прижимается носом к плечу и начинает реветь. У меня большое подозрение, что у баб в носу находится кран, управляющий слезами. Поэтому и шмыгают перед тем, как зареветь. Минут пять меня не беспокоят, а потом опять раздается шмыганье — закрывается кран — и меня начинают облизывать, как эскимо. Такое впечатление, что всю энергию, потраченную мною на еблю, я обязан получить обратно. Это сейчас-то, когда и пизда похуй!

— Знала бы, давно начала, — влюблено бормочет Ира.

— Не со всяким бы так хорошо получилось, — заявляю скромно.

— Знаю, — соглашается она и целует страстно, будто прямо сейчас должны расстаться надолго. — Я так боялась, — сообщает Ира, малость подутихнув, — а все оказалось… — она торжественно целует меня в плечо.

Все получилось грубее, земнее и слаще, сработало на уровне инстинкта, не считаясь с мозгами. Подозреваю, что чем меньше их, тем больше кайфа получаешь. Дураком быть сладко.

Из-за леса, из-за горПоказал пацан топор.Но не просто показал —Его к хую привязал.

Есть вопрос, на который мужчина никогда не ответит правду, приврет в несколько раз. Вопрос этот — сколько баб выебал? От женщины тоже не услышишь правду, только они уменьшают во столько же раз. Зная точное количество выебанных мною баб и во сколько раз привираю, мне не трудно подсчитать, сколько хуев перемеряло пизду той скромницы, которая убеждает меня, что их было всего четыре. Раньше говорили — один. Теперь скромность вышла из моды, три и пять — подозрительные цифры, а с шести начинаешь на блядь тянуть, поэтому выбирают четверку. Но в одном случае верят бабе и мужику — когда они ебутся в первый раз. По крайней мере мои одноклассницы сразу догнали, что я «уже». То ли я смотреть на них начал по-другому, то ли желания мои стали конкретнее, то ли надменного презрения по отношению к ним у меня прибавилось — не знаю, скорее, все вместе и еще что-нибудь. И девочки с едва обомшевшими, свербящими пизденками потянулись ко мне. Теперь они при встрече со мной поджимали жопу и выпячивали сиськи, если было что поджимать и выпячивать, и все вместе решили, что влюбились в меня.

А мальчики возгордились мной, будто сами стали мужчинами. Правда, не все. Первым наехал на меня сынок нового директора школы Веретельникова. Он как бы получил по наследству от меня лидерство в классе, ведь я после избиения ушел в тень, а потом настолько увлекся каратэ, что и забыл, зачем начал им заниматься. А теперь вот выплыл и косвенно заявил права на трон. Самому Веретеле слабо было выпрыгнуть на меня, вот он и накрутил Храпунова — недалекого паренька, долговязого и неуклюжего, который считал себя первым силачом класса, потому что никто с ним не дрался. Храп раньше хвастался, что переебал всех девок в классе и в своем дворе, а теперь при мне помалкивал. Началось все перед уроком математики. Учитель, как всегда, опаздывал, и мы маялись хуйней. Храп кинул в меня скомканную бумажку, я вернул ее, угадав прямо в глаз, чем вызвал дружный хохот одноклассников. Такое по мальчишеским правилам нельзя было прощать. Храп выкарабкался из-за последней парты и пошел к первой, за которой, чтобы не баловался, вынужден был сидеть я. Шел он с ухмылкой на придурковатой роже. В классе стало тихо, как во время контрольной. Храпунов, не торопясь, наслаждаясь вниманием, добрел до меня, взял за грудки. Он собирался повыебываться надо мной до прихода учителя и, если я окажусь не слишком покладистым, то продолжить на переменке за школой.