Перья - Хаим Беэр
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На это отец ответил, что слова агады лишь подтверждают его правоту. Да, соответствующий человеческий тип не имеет за собой ни Торы, ни прилежного исполнения заповедей, но он все же включен в олицетворяемое четырьмя растениями единство Израиля и является необходимым элементом в этом единстве. На каком же основании он туда включен? Именно на том основании, что сторонний взгляд не обнаруживает в нем ни Торы, ни соблюдения заповедей, но это лишь видимость, а на самом деле в глубине его сердца, за коростой безверия и ереси, сохраняется пламенный очаг еврейства. Такой человеческий тип наилучшим образом символизируется эвкалиптом, который сам по себе не имеет выраженного запаха, но, преломив его лист, мы сразу же ощущаем заключенный в нем аромат.
Отец добавил, что об этом же говорит и известное истолкование слов «и почувствовал запах одежды его», ведь предлагали мудрецы трактовать их как «и почувствовал запах предателей его»[60], настаивая на том, что даже еврейские отступники имеют благой аромат, поскольку и они соблюдают какие-то заповеди и даже стремятся иной раз зайти в синагогу — послушать чтение «Коль нидрей» с наступлением Йом Кипура[61] или порадоваться радостью Торы в праздник Симхат Тора. Верно, они делают это не ради заповеди, но от такого делания приходят со временем и к сознательному ее исполнению.
Раввин не дал отцу закончить его рассуждение, посоветовал оставить суетные мысли и сказал, что сейчас отцу следует удалиться, дабы не отвлекать от изучения Торы ни его, ни себя самого.
Свой рассказ отец заключил тем, что рав Боймель, как и подобает человеку с такой фамилией[62], представляет собой чистейший елей и что даже моча его, наверное, чище рафинированного оливкового масла. Свои мысли отец решил изложить раву Циперу, который все же учился в венской школе раввинов и черпал свои знания у раввина доктора Цви-Переца Хаюта[63], так что мог считаться сосудом, содержащим благословение.
4
С приближением времени молитвы минха[64] мы отправились к раву Циперу.
Пока мы шли по улице Давида Елина, отец рассказывал мне о красивых синекрылых и белогрудых птицах с красными клювами, ловко выхватывающих из воды то рачка, то рыбешку, о растущих вблизи речных потоков диких олеандрах, розовые и белые цветы которых могут быть опасны для глаз, и об эвкалипте, который арабы называют «еврейским деревом».
Дойдя до угла улиц Сфат Эмет и Йосефа Шварца, мы оказались у небольшого, огороженного почерневшими деревянными щитами двора, в котором была сокрыта от посторонних глаз могила Гурского ребе. Умиравший в разгар тяжелых боев за Иерусалим, он попросил быть похороненным возле своей ешивы — до тех пор, пока не откроется дорога на Масличную гору[65], и здесь, возле его могилы, мы неожиданно встретили супругу раввина Ципера. Облаченная в багряницу с украшениями[66], она шла в сопровождении высокой и худой женщины, которая все время потряхивала белой коробкой для сбора пожертвований. На коробке были изображены ровные голубые волны под сияющим золотым солнцем, в обрамлении идущей полукругом надписи «Фонд микв»[67]. Отец поздоровался с женщинами, и ребецн[68] Ципер немедленно попросила его раскошелиться по случаю ежегодного сбора средств на учреждения, пекущиеся о чистоте супружеской жизни.
Отец опустил в белую коробку одну монету и поинтересовался, дома ли раввин Ципер.
Ребецн кивнула и пояснила, что, хотя в эти часы рав умерщвляет себя в шатре Торы[69], он будет готов принять отца, если тот желает обратиться к нему по важному и неотложному делу. Сам раввин, добавила ребецн, постоянно пребывает в высших мирах, ничего не слышит и не видит вокруг себя, но в ее отсутствие за ним присматривает соседский мальчик, подросток способный и превосходных манер — он-то и откроет нам дверь.
Отец благочестиво причмокнул, как он нередко делал, общаясь с особенно набожными людьми, и выразил уверенность в том, что лучше уповать на Господа, чем на человека[70], и что, поскольку в данном случае речь идет всего лишь о малолетнем подростке, истинным Обережителем раввина, да удостоится он долгих и добрых дней, является Тот, под Чьим милостивым крылом все мы ходим.
Ребецн, поправив платок, заметила, что талмид хахам[71] нуждается в постоянном присмотре, что его ни на минуту нельзя оставлять одного и что в этом элементарном вопросе согласны все сведущие люди.
Расставшись с ней, мы направились к домам колеля[72] и по крутой лестнице поднялись из просторного двора на верхний этаж. Вдоль расположенных там квартир от лестницы вел крытый балкон, и, проходя к квартире, в которой жил раввин Ципер, мы могли на миг заглянуть в окно к каждому из его соседей.
Из-за запертой двери доносились приглушенные смешки. Отец дважды постучал, но лишь после третьего раза за дверью послышались шлепанье тапочек по полу и голос раввина:
— А минут, а минут[73].
Наконец дверь открылась. Рав Ципер стоял за ней в помятой одежде, поверх которой был небрежно наброшен сюртук. Взгляд его водянистых, отрешенных глаз настороженно ощупывал наши лица. В квартире, окна которой были плотно закрыты, стоял запах книг, корицы и валенсийских апельсинов. Рав Ципер провел отца в большую комнату, а я ненадолго задержался в прихожей, стены которой были покрашены масляной краской в светло-коричневый цвет с темными прожилками. Разделенные на прямоугольники решительными черными линиями, стены казались в темноте сложенными из природного известняка. Из спальни раввина раздался шорох. Одетый в красно-синюю футболку мальчик с девичьим лицом вышел оттуда и тихо, как кошка, выскользнул за входную дверь.
Ощутив неприятный привкус во рту, я захотел выйти на освещенный солнцем балкон, но отец позвал меня в комнату и велел сесть рядом с ним.
Рав Ципер сидел, откинувшись на спинку стула, и постукивал пальцами по столу. Он потупил взор, и его ниспадавшие крупными прядями блестящие маслянистые волосы были схожи с корнями странного дерева, изображенного на картине, висевшей у него за спиной. Густые, переплетающиеся ветви этого дерева напомнили мне большой теребинт, за ветви которого зацепился волосами скакавший на муле Авшалом[74]. На каждом из листьев этого дерева мелким шрифтом Раши[75] было
