Кадеты императрицы - Морис Монтегю

Кругом рассмеялись над его унынием и печальной миной. Еще бы не смеяться: он, завзятый обжора, гастроном, ценитель редчайших вин и ярый составитель изысканных меню, — и вдруг попал в такое тяжелое, безвыходное положение!

— Что за чудовищная неосмотрительность!

— Да, это было крайне неосмотрительно! — согласился Орсимон, меланхолично вздыхая. — Я и говорю, что не стоит больше и жить, потому что жизнь заманчива лишь сквозь розовую призму стакана со старым вином…

— Погоди, погоди! — прервал его Новар. — Я, может быть, найду способ помочь твоему горю. — Он вскочил, подбежал к большому буфету резного старинного дуба с цветными стеклами, раскрыл его — так как ключ оказался в замке, — окинул быстрым взглядом массивные полки и вскоре извлек то, что ему было нужно: огромный кубок, величиной с целый жбан; кубок, которым не погнушался бы и сам Пантагрюэль.

Новар бережно взял его обеими руками и торжественно поставил перед Орсимоном.

Тот даже замер на месте от восхищения. Кубок был великолепен, из богемского хрусталя, отделанный позолотой; он одновременно являлся изящным соблазнителем и спасителем. Все так и покатились от хохота; молодость помогла позабыть все пережитые ужасы войны, потерю и смерть друзей и все полученные и щедро розданные удары.

Орсимон сиял от восторга и, захватив обеими руками свой необъятный кубок, жадно протянул его Рантиньи и Новонтеру, торжественно влившим в него одновременно по бутылке вина.

— Пей, пьяница!

— Пей! Ты сдержишь свой обет: посудина ведь одна!

Но наибольший чревоугодник изо всех присутствующих офицеров пренебрег всеми сарказмами. Он жадно припал к своему гигантскому кубку и, блаженно прищурившись, стал жадно тянуть благодатную влагу.

— А что же вы сделаете завтра? — поинтересовался Прюнже.

— Я возьму этот кубок с собой, — решительно промолвил Орсимон.

— Это кража! — возмутился Гранлис.

— А мне это вполне безразлично. Я никогда не решусь расстаться с подобным приятелем. К тому же это и не касается меня: мне дал кубок Новар.

— Здравствуйте! — воскликнул граф. — Я оказал ему дружескую услугу, а он в благодарность производит меня в воришки! Покорнейше благодарю! Опомнись, Орсимон!.. Я только одолжил тебе этот кубок на время… и то даже неверно: я просто достал его из шкафа на время нашего обеда…

— Мне это вполне безразлично, — упрямо стоял на своем Орсимон, — я не расстанусь с ним вовеки! И потом сам настоятель, будь он здесь, понял бы и одобрил бы мои мотивы. Этот кубок необходим мне как орудие исполнения данного мною обета. Против этого нечего возражать.

Мнения разделились. Одни были на стороне Орсимона, другие — против, но это не мешало как тем, так и другим жадно уничтожать окорока, полотки и другую снедь, обильно запивая все это вином. Да это было вполне понятно: их молодые, измученные организмы требовали возмещения после долгого голодания и питания одними луковицами да картофелем, политым талым снегом.

Насытившись, все разошлись по монастырским кельям и завалились спать, оставив двери открытыми на случай тревоги.

Гранлис вздыхал и ворочался на своей койке. Ему не спалось; довольно глубокая резаная рана в правой руке давала себя сильно чувствовать. Его лихорадило и мучила жажда. Он потянулся за кружкой с водой, которую предусмотрительно поставил у кровати. В это мгновение он услышал внизу голоса и прислушался… Говорил Кантекор. Гранлис не мог ошибиться, ему было хорошо известен этот голос — он узнал бы его среди тысячи других голосов.

Сержант говорил, покуривая трубку, а два других сержанта, Тюрка и Ромбиер, с благоговением слушали его. Кантекор славился как испытанный, старый воин, видавший виды и не раз отличавшийся в боях.

— Все это, молодчики, — говорил Кантекор, — сплошная измена, подозрение и всяческая чертовщина. Этот случай хорошо проучил нас и навеки отвадит от моды принимать в свою армию этих собак-австрийцев, да еще под начальством крапивного семени — вандейцев да эмигрантов. Вот зато так и вышло, что немцы солдаты стреляли по своим французским офицерам, которые в свою очередь охотно стреляли бы — дай им только волю! — по императору. А император-то все это прекраснейшим образом раскусил. Его не проведешь, нет! Вот он и подумал: «На что мне, с позволения сказать, эта навозная куча? Чтобы воздух портить да других заражать? Пошлю-ка я ее на этот холмик, под все четыре ветра! Авось всех их оттуда как пеплом сметет. Вот и отделаюсь одним махом и от австрийцев, и от вандейцев, и от эмигрантов». Так-то, братцы! Сами рассудите: была бы охота, так разве нас оставили бы столько времени гибнуть в этом аду кромешном, как псов некрещеных? А нас когда высвободили? Когда почти все полегли… Значит, таков уж был приказ на наш счет. Вот она, голенькая-то истина, вся как на ладони, без прикрас.

— Может, оно и так! — раздумчиво промолвил Ромбиер.

— Ужасно! — содрогнулся Тюрка.

Гранлис слышал все это, от слова до слова. Он знал, что Кантекору можно верить. К тому же все это как нельзя более согласовалось с его тайными сомнениями и подозрениями.

Но подтверждение этих сомнений, громко высказанное другим лицом, крайне угнетающе подействовало на него и усилило лихорадку. Всю ночь его преследовали кошмары; всю ночь он вел отчаянную борьбу с неведомыми врагами, которых насылали на него Наполеон, Полина, Фуше, графы Прованский и д’Артуа, одним словом — все те, которые способствовал его несчастью.

На следующий день, бледный, худой, еле держась на ногах, Гранлис собрался первым. Его нервная, деятельная натура не выносила бездействия.

В то же утро все уцелевшие офицеры полков Оверна и Изембурга явились к маршалу Бертье. Он повторил им приказ императора о производстве их в капитанский чин и о причислении их к свите в качестве ординарцев его величества, добавив, что их послужные списки будут оформлены позже, но что они должны в тот же день приступить к исполнению своих обязанностей. Вместе с тем маршал тотчас же распорядился о том, чтобы интендантство выдало им необходимый багаж и предоставило лошадей; что же касается обмундирования, то он нашел, что они могут остаться при своем прежнем. Поэтому, когда к шести часам был отдан приказ сниматься с бивака, свита его величества увеличилась на пятнадцать офицеров в белых мундирах.

Император не соблаговолил заметить их. Была ли то рассеянность, забывчивость или же преднамеренное желание пренебрежительно низвести этих героев до уровня общей массы?..

Они сделали долгий путь. Прошли город Торн, Мариенбург и, наконец, когда было объявлено временное перемирие, расположились в большом покинутом селе Острова.

По пути двое из юных офицеров выбыли из строя, обессилев от усталости и ран, и были отправлены в санях в центр армии.

Но десять компьенских кадетов добрались до цели и держались на ногах, несмотря на свои ранения.

В Островах снова наступила голодовка. Спасаясь бегством, польские крестьяне предусмотрительно унесли с собой весь провиант. Изредка, правда, удавалось найти в каком-нибудь тайнике свиной окорок, сало или куль муки. Но ведь это были жалкие крохи, а голодных людей было крайне много!.. Конечно, не все сообщали о своих находках; бывали случаи, когда нашедшие утаивали свои сокровища, чтобы потом под покровом ночи есть под полой в одиночестве. Графу де Новару, например, посчастливилось набрести на тайник одного богатого крестьянина, и он вышел из жилища с заметно пополневшим кошельком и радостной улыбкой на лице. В тот же самый день он расплачивался русским золотом за водку, купленную у еврея-маркитанта. Но о том, откуда появилось это золото, он никому не проронил ни словечка.

Бедному Орсимону в эти голодные дни только и оставалось, что тешить себя составлением самых заманчивых меню.

Однажды, сидя на завалинке под окнами своего жилища, он любовно погрузился в составление своего воображаемого пиршества, тщательно все записывая в свою записную книжку. В это время Наполеону в сопровождении Мюрата и Нея случилось проезжать мимо. Увидев офицера, погруженного в какие-то заметки, Наполеон окликнул его, но Орсимон так ушел в свое дело, что ничего не расслышал. Наполеон окликнул его вторично. На этот раз Орсимон поднял голову. Увидевши перед собой Наполеона, молодой человек вскочил как ужаленный и быстро встал во фронт, зажимая в левой руке свою злополучную записную книжку.

— Что ты там писал? — спросил Наполеон.

Несчастный офицер медлил с ответом.

— Что ты писал? — нетерпеливо переспросил Наполеон. — Решал задачи, что ли?

— Никак нет, ваше величество.

— Стишки кропал в честь своей возлюбленной, какого-нибудь несчастного заморыша?

— Никак нет, ваше величество.

— Так что же, наконец? Покажи сейчас! — И с этими словами великий вершитель судеб и владыка вселенной вырвал недолго думая записную книжку из рук растерявшегося офицера, после чего с величайшим изумлением прочел следующее: — «Икра, ост-индские устрицы, лососина по-амстердамски, седло дикой косули, соус субиз, перепела а-ля Ватель, нормандские пулярки, фаршированные трюфелями…»