Искусство любви - Сергей Усков

Серьезных драк или потасовок между местными в «Лауре» не бывает. Правда, пока туда не зайдут матросы…

Тогда жди чего угодно.

…Хорхе предполагал назвать свой ресторан «Apollo», рассчитывая, что советско-американское сотрудничество в космосе продлится долго и такое название привлечет немало туристов. А миловидные официантки будут рассказывать им басни о том, как прямо напротив ресторана стояло советское судно «Космонавт Юрий Гагарин» (на самом деле его стоянка располагалась намного ближе к порту) и вся команда, включая капитана, ежедневно приходила в ресторан к нему, к Хорхе!

Затем можно было бы и о сувенирной продукции подумать, да и в меню что-то из русской кухни включить – например, тонкие и широкие тортильяс из пшеничной муки, которые русские пекут на масле и совсем без перца чили.

Словом, планов было много… Но теща потребовала, чтобы заведение назвали именем ее дочери. Мог ли он отказаться? Мог, конечно. Но тогда пришлось бы отказаться и от идеи открыть ресторан. Да и от брака с Лаурой тоже.

Он не отказался ни от чего. В конце концов, «Лаура» – это красиво и благозвучно, хоть и постоянно напоминает о том, кто истинный хозяин семейного бизнеса Эрнандесов, но уж гораздо лучше, чем дурацкое название «Сомбреро», которым наградил свою забегаловку Мигель. Мало того, этот выскочка и построил-то ее в форме мексиканской шляпы. В центре у него кухня, а под полями сомбреро, которые служат тентом, расположены столики… Надо же додуматься!

А друзьям Хорхе предпочитал говорить, что назвал заведение в честь обожаемой супруги и никогда даже не рассматривал каких-либо других вариантов. «Как не рассматривал и других вариантов в выборе супруги», – неизменно добавлял он, если Лаура находилась поблизости. Дальше согласно ритуалу следовал учтивый кивок головой в ее сторону, а в ответ ему – чуть снисходительная, приправленная мягкой иронией, довольная улыбка.

Глава 7

Богиня песни

Хорхе закрыл на ключ дверь своего кабинета, хотя знал, что без стука и разрешения никто не войдет; извлек из коробки видеомагнитофон, и, не читая инструкции, торопливо воткнул вилку в розетку, подключил провода, вставил кассету…

И певица[21] пришла к нему.

Пришла из каких-то неведомых ему земель – из какой-то таинственной страны, где всё так гармонично, что не нужно ничего менять – ибо, вмешавшись, можно только испортить: улучшить уже ничего не получится.

В ней всё было прекрасно – даже не то чтобы прекрасно, а… как-то оправданно, слаженно, уместно.

Идеальная гармония внешности, голоса и наряда производила впечатление какой-то нереальности: она казалась едва ли возможной, едва ли не выдуманной… Наверняка ее образ во многом был продуман продюсерами и сформирован стилистами, но сейчас это не имело никакого значения!

Она не была красавицей в классическом понимании: скорее хорошенькая, нежели красивая, – но все понятия о красоте теряли рядом с ней силу и смысл, ибо, когда она возникала перед глазами, думалось: «Она и есть красота».

Хорхе не мог отвести глаз, но в то же время сам не понимал – почему?!

Все мысли его были там, рядом с ней… Она была одновременно понятной и загадочной, близкой и недосягаемой; черты ее лица часто казались Хорхе европейскими, но через секунду он мог бы утверждать, что она родилась по эту сторону океана: в ней не было и толики холодной надменности gringo[22], а лишь теплая латиноамериканская естественность и эмоциональность! Она настолько красиво и совершенно доводила до публики немудреные в общем-то композиции, что Хорхе ощущал: его возлюбленная певица пела не из-за денег и славы.

Она пела, потому что не могла не петь!

Хорхе осознал, что эта девушка, эта женщина отныне навсегда вошла в его жизнь… Нет-нет, совсем не как Лаура… Жену он любил и хотел. А от этой певицы он просто не мог оторвать глаз, о ней он мечтал…

И готов был слушать ее песни снова и снова!

И чем дольше он смотрел, тем лучше понимал секрет ее обаяния. Так ему, по крайней мере, казалось.

…Она не была похожа ни на кого, но одновременно на всех сразу: на принцессу из сказки и девчонку с соседнего пляжа; на первую любовь и последнюю; на девушку из Тихуаны и на девушку с Юкатана; на подростка и на зрелую женщину. Но Хорхе тут же понимал, что не только в этом формула ее очарования, проникающего прямо в кровь и, подобно наркотику, вызывающего стойкое привыкание…

Стоит лишь один раз увидеть и услышать ее – как уже не обойтись без ее присутствия в твоей жизни.

Внешность? Хорхе покачал головой. Не только – красавиц много, уж ему ли, до тридцати лет считавшему себя первым в порту ценителем женской красоты, этого не знать?

Голос? Но и замечательных певиц немало… Пожалуй, главное, что сумел разглядеть в Певице внимательный, чуткий к женским секретам Хорхе – простота. В ней не было ничего холодного, надменного, бросающего вызов – всего того, что частенько свойственно эстрадным «суперзвездам».

Только безопасность, только женственность. И теплота.

От нее не нужно было защищаться, доказывать свою состоятельность – ее саму хотелось защитить, оградить от зла.

Мужская мечта, и мечта почти доступная: она была рядом. На лице ее не было маски – она была такой, какой была, и казалась беззащитной и наивной, словно ребенок. На сцене находилась не певица, а воплощенный сон о вечной женственности, греза, обрекающая на душевные муки своей невыдуманностью и безыскусностью…

Можно ли описать мечту? Вряд ли. Но в тот день, когда Хорхе увидел афишу, он понял, что его мечта выглядит именно так: ясный взгляд карих глаз, развевающиеся от невидимого ветра волны волос, сверкающие солнечными бликами, вольный разлет бровей и трогательные ямочки на «детских» щеках…

Афиша притягивала к себе проносящиеся мимо взгляды – ловила их, словно бабочек, и заключала в себе, незримо ограничивая свободу их полета четкими линиями чуть неправильного, неклассического лица. И взгляды порхали по лицу, повторяя в своем движении его линии, пытаясь вычислить его геометрию, разгадать его тайну, пленившую их и не желающую отпускать.

С концерта Хорхе вернулся словно контуженный невидимым взрывом.

Он будто ослеп от зрелища света и тени, играющих на высоких скулах, оглох от тишины пауз между песнями, а тело парализовало излучением неизвестной природы…

Переводя дух между заключительными аккордами одной песни и вступительными аккордами другой, артистка улыбалась и рассыпала плавные приветливые слова. И слова эти, произнесенные на непонятном, но уже становящемся для него родным языке, прыгали по сцене, будто бусины с порвавшейся цепочки, а затем игриво и весело сыпались в зал – к зрителям, к Хорхе…

И легкий голос еще долго звучал над его мыслями, взлетев над ними, взойдя словно солнце. Оно зажглось в эпицентре его личного душевного взрыва, и именовалось – «Певица».

Но светило это взошло не только над ним.

После концерта высокий, чувственный голос неповторимого тембра стал звучать в Веракрусе всё чаще и чаще, пока наконец не проник в каждый уголок. Он доносился со всех сторон, и не так-то просто было спрятаться от него – мелодичные песни звучали, казалось, повсюду и стали частью этого солнечного лета – стали самим летом, брызжущим золотым соком лучей, словно вовремя сорванный сочный апельсин…

В этих песнях была та же гармония, что и в самой певице, и люди желали владеть тем же – хоть частичкой этой непонятной субстанции, хоть кусочком… Они покупали кассеты и диски, делая незамысловатую гармоничную музыку фоном своей жизни.

Но ресторанчик Хорхе по частоте исполнения этих летних шлягеров был, разумеется, вне конкуренции.

…Что делает людей горячими поклонниками того или иного артиста? А что делает обычного человека кумиром, «звездой», объектом вожделения толпы? Что происходит, когда кто-то становится настолько привлекательным и популярным, что люди верят: отсвет его исключительности ложится на всё, к чему он прикасается, – и они готовы на многое, чтобы заполучить если не частичку этого отсвета, то хотя бы его иллюзию?

Есть что-то бесконечно трагическое в самой атмосфере желания обладать, обнимающей, окутывающей кумира, а в конечном итоге плотно пеленающей его по рукам и ногам – так, что почти невозможно пошевелиться…

Привыкают ли кумиры к тому, что становятся чем-то вроде «золотого тельца», от которого каждый норовит отколоть кусочек для себя? К палаткам поклонников под окнами своего дома? К тому, что их портретами увешаны стены комнат сотен тысяч подростков, грезящих о звездном поцелуе? К рукам, тянущимся к ним со всех сторон? К требовательному ожиданию невозможной безупречности? К вечной маскировке и осмотрительности, к охотникам с фотоаппаратами, выслеживающими из-за каждого куста их порой неправильное, неловкое движение?