У истоков великой музыки - Николай Новиков

 Пока мы с Гусевым вспоминали военное детство, подошел второй пастух, Василий Кондратьевич Сенютин, и сердито заметил:

 - Молодые нонче только и знают с магнитофоном ходить, птиц пугать! А вот кто будет коров пасти, когда мы помрем?

 Сенютин был на пенсии, и каждое лето бригадир упрашивал его поработать еще сезон. На каревской ферме не хватало людей. Гусевы тянули за троих. Нине Константиновне помогала доить мать-пенсионерка, дети Саша и Таня, но все равно работала она без выходных и отпусков. Чтобы последняя доярка не ушла, Гусеву всячески в совхозе ублажали: к каждому празднику награждали Почетными грамотами, избрали депутатом районного Совета, даже в партию уговорили вступить и зачислили в члены райкома.

 - Чины и звания эти мне ни к чему,- говорила Нина Константиновна,- лучше бы помощницу нашли да кормов побольше запасали, а то зимой коровы от голода ревут.

 Кормов вокруг было вдоволь. Но опять же не хватало людей, особенно механизаторов, чтобы заготавливать сено и силос. В Кареве кроме Гусевых жила только одна работоспособная семья Изотовых. Их дом, недавно срубленный, стоял в самом поэтичном месте над озером во ржи. Хлебное поле окружало усадьбу и тянулось по берегу. В ветреные дни по ржи, как и по воде, перекатывались волны.

 В этот дом в первый раз привел меня Виктор Изотов. В то лето он окончил десятилетку и остался работать в совхозе "Наумовский" трактористом, как и его отец. А мать ушла с фермы - отказали руки: типичная болезнь тех, кто много лет доил вручную.

 Когда мы с Виктором вечером пришли в дом, Мария Степановна встретила нас немногословно:

 - Давайте, мальцы, в баню - и за стол.

 На Псковщине обращение "мальцы" применяют для мужчин любого возраста.

 После ужина мы с Виктором поехали ловить рыбу на лодке, которую он сам мастерил с отцом. Я - на веслах, он - с удочкой. На открытом плесе разгулялись волны, подул сильный ветер и появились белые гребни. Лодку подкидывало, как на качелях. Виктор сел на мое место и приналег на весла. Я уже знал крутой нрав Жижицкого озера и боялся, как бы нас не угнало от берега. А Виктор переживал о другом:

 - Такой ветрище, да еще с дождем, всю рожь примнет.- В его голосе звучала тревога потомственного хлебороба.

 Когда добрались до берега, ливень внезапно прекратился. Небо стало расчищаться. Над холмом, где была усадьба Мусоргских, проклюнулась первая прозрачная звездочка, вскоре обозначилась вторая, ниже к озеру - третья.

 Мы сидели на пороге теплой бани. Сумерки все сгущались, и теперь на небе отчетливо вырисовывался ковш Большой Медведицы. Ярко сияли и другие созвездия. Во ржи за баней кричал коростель, бухала о причал лодка - озеро постепенно успокаивалось.

 Думалось о том, что когда-то эти же звуки слушал здесь Мусоргский.

 Утром я проснулся от резкого женского голоса:

 - Молоко несите!

 За калиткой стояла телега с бидонами. Мать Виктора торопливо вышла из сеней с полной посудой.

 День начинался погожий. Сверкала роса под солнцем, у озера в камышах курился туман, пели птицы. Возчица молока Мария Ивановна Сенютина предложила подвезти до станции. Дорога после дождя была мягкой, упругой, и лошадь игриво помахивала седеющей гривой. Я уже знал, что старую кобылу Шаклуху в Кареве особо почитали. На ней пахали огороды, возили дрова, сено, хлеб, молоко... Запрягали Шаклуху и когда провожали стариков к последнему пристанищу на кладбище в Пошивкино.

 Когда мы ехали через деревню, Мария Ивановна рассказывала:

 - В этой избушке живет Иван Петрович Лаптев - бобыль, а напротив - пенсионер из Ленинграда, летний житель, а там вон за пустырем - Татьяна Васильевна Никитина с сыном Сергеем - инвалидом...

 С Сергеем, парнем лет двадцати пяти, я встречался не раз у Прокошенко. Он был душевнобольной, как говорили в деревне, убогий. Еще в первый мой приезд в Карево Сергей проявил интерес к новому человеку и после этого при каждой встрече с детским наивным восторгом делился своими радостями: "Сегодня я бобылю дров наколол, и он конфет дал". Сергей старался чем мог угодить старикам, носил воду, сено, дрова, вел с ними немудреную беседу. И старики радовались, что можно хоть с кем-то перемолвиться словом.

 Мы миновали деревню и выехали на асфальтовое шоссе. Навстречу катил оранжевый комбайн. На мостике сидели Изотовы - отец и сын. Виктор помахал мне рукой. Солнце поднялось высоко над озером, и водная гладь нежно заголубела, оттеняя золотистое ржаное поле, на которое ехали убирать новый урожай потомственные каревские хлеборобы.  

Встреча с "Борисом Годуновым"

Летом 1977 года мы познакомились с Евгением Нестеренко. Он приехал из Москвы провести на родине Мусоргского, где до сих пор не бывал, короткий отпуск, а я по пути в Карево заглянул в музей, чтобы переждать дождь. На улице посветлело, и я уже готовился уходить, когда на крыльце послышался шум: кто-то тщательно вытирал ноги. Дверь открылась, и вошел высокий мужчина в накинутой на плечи вязаной куртке, в джинсах и "фирмовой" майке. Хозяйка музея представила меня как журналиста, интересующегося Мусоргским. Столичный артист выглядел необычно, и, наверное, недоумение как-то отразилось на моем лице.

 - Извините за дачный вид,- пророкотал Нестеренко густым басом и, сняв очки, стал протирать стекла. Я увидел близко светлые глаза под припухшими веками - беззащитно кроткие, какие бывают часто у близоруких людей. Присмотревшись получше, заметил во взгляде еще и выражение мягкой грусти и усталости. Это совсем не вязалось с первым впечатлением, и я, чувствуя вину за свой поспешный вывод, признался, что в газете занимаюсь темой, далекой от музыки.

 - А я ведь тоже не профессионал, прорабом на стройке работал и в консерватории учился,- сказал Нестеренко и улыбнулся открыто, с пониманием.

 За окном снова зашумел дождь, как бы продлевая время нашей встречи. В тесной комнатке флигеля, заставленной музейной мебелью, по-домашнему потрескивали дрова в голландке, вспыхивали блики в рамках со старыми фотографиями. И этот домашний уют придавал беседе особую задушевность. Вышло так, что расспрашивал больше Нестеренко. Его заинтересовало, как я из агрономов попал в журналисты. Пришлось вспомнить юность, когда работал на железнодорожной станции и заболел туберкулезом. Врачи посоветовали учиться на пчеловода. Пасечником, правда, я не стал, но диплом агронома-садовода в Ленинграде получил. А в поисках лечебного климата занесло меня в Крым, и там решился испытать перо, к чему тяготел с детства.

 Написал что-то вроде рассказа о работницах соседнего совхоза. По вечерам они собирали на плантациях листья табака и пели. Очерк "Песни в горах" напечатали в "Правде Украины", а в конце года мне присудили вторую республиканскую премию. Это и определило дальнейшую жизнь. Когда вернулся на родину, мне предложили место собственного корреспондента в редакции.