Казна Херсонесского кургана - Сергей Белан

Гена быстро спроворил овощной салатик из помидор, лука, красного перца и какой-то незнакомой зелени, сварил полдюжины яиц. Друзья выставили на стол мясные консервы и пару бутылок «Столичной», чем вызвали во взгляде гостеприимного хозяина особое поощрение.

После первых рюмок под аппетитную закуску снова завязался неторопливый разговор.

— Не, мужики, я вам так скажу, — Гена запустил пятерню в свои длинные патлы, — хоть нынче время и смутное пошло, напряженка во всем, а люди хорошие, с душой широкой не перевелись, нет. На таких людях сейчас все и держится, и мир какой-никакой в государстве, и экономика наша дохлая. Если б не совестливость их да терпение, уже б давно к черту все полетело. Такие люди, как Матросовы — первыми на амбразуры, первые и сгорают. Вот, взять, Паша, кореш мой, которому поминки сегодня… Во человек был, стоящий, редкой надежности! Когда не придешь к нему за помощью или там трешку до получки перехватить — нету отказу, всегда выручит, последнюю рубаху с себя сымет, а друга спасет. Да, спасет… В наше время, когда каждый норовит за себя, такое свойство цены не имеет. И вот такому мужику, ну, умнице, мастеру на все руки жена попалась — не приведи господь. Представляете, ну, кобра, нет, хуже — Горгона, от уж насмешка судьбы. Мужик старается, по дому все переделал, Все на мази, дворик, как картинка, зарабатывал прилично, а она все жрет его, все жрет поедом. Видишь, все мало ей грошей, все чего-то не так да не этак. Ну, сожрала… Конечно, Паша, земля ему пухом, бухал, что говорить, и сильно бухал, да разве при такой обстановке агрессивной не забухаешь, дуст жрать без перебору зачнешь. Правильно?

Друзья молча кивнули, продолжая нажимать на еду.

— Ну вот, Паша и допился, значит, моторишко спотыкач и дало. А мужик здоров был насчет этого дела, ух здоров! Здесь ему равных не было. Помню, лет десять обратно, в Ялте поспорил с компанией одной, что за два часа ящик пива выпьет не отливая. Выпил, выспорил ящик водки. Помню, мы с ним, Васькой Обориным и еще одним бичом потом всю ночь эту водку приходовали. Управились, правда, к утру. А бич потом утонул. Пошел прохмелиться, шторм был… И не нашли даже, да по правде, и не искали. А кого искать, и кто искать-то будет? Кому он нужен, бродяга, без роду, без племени, мы даже имени его не знали, что да откудова. Пристроился на халяву, да и ладно. Мы ему говорили: не лезь в море, неспокойное… Не послушался, бог ему судья…

— С морем шутить не стоит, — согласился с ним Мироныч.

— Правильно говоришь, парень, — сказал Гена, наполняя рюмки. — Да, так вот, насчет Паши. Я его и спрашиваю, как ты все же ящик за такой срок вдул? Он честно говорит: не знаю сам. Последнюю двадцатую вливал уже с горкой — жидкость в глотке как в аквариуме полоскалась. А как последнюю прикончил, тут же за будкой пивной и сблеванул. С тех пор на пиво смотреть не мог. Вот такой был Паша. Был и нету. Помянем еще раз покойничка, царство ему небесное, а душе счастливого полета.

Когда выпили и поставили рюмки, Гена продолжил:

— И думаю я, ребятки, что жизнь вся наша — миф, сплошной миф… Вот сидел я сейчас на кладбище, размышлял: вот лежит Паша в земле и ничего ему уже не надо, а мы скубемся на этом свете, лаемся, друг друга за глотку норовим, ищем смысл жизни, истину какую-то. А для чего? Как побудешь на кладбище, подумаешь хорошенько — вся шелуха мыслей и отпадает, и доходит, наконец, что кладбище и есть вся наша истина в последней инстанции, самая главная и окончательная. Сколько ни рыпайся и никуда от этой истины не уйти. Ну, прав я, Боря, скажи, — обратился к сидящему ближе к нему Бобу Гена.

— Ну, прав, — тыкая вилкой в салат, ответил разомлевший от водки Боб.

— Или еще насчет истины, — снова завелся Гена. — Я — поэт, хотя вообще-то кочегаром в санатории работаю. Написал я песню, «Караван» называется. Слыхали? Должны слыхать, ее по телевизору не раз передали.

— Так ты и музыку сочинил? — спросил Мироныч.

— Не-а, — мотнул головой Гена. — Я сочинил стихи, послал в Москву, в один журнал. Ждал, ждал ответа — ни фига. А потом один мой стих всплывает в песне, какие-то лохматики с гитарами поют, а мне с этого дуля с маслом. Один раз ее даже Тегеран по радио передавал, уже и туда дошла.

— Да, странно, — протянул Мироныч, не зная как отнестись к рассказу провинциального сочинителя.

В одном с ним подъезде жил поэт-профессионал, который как-то рассказал ему подобную историю. Он тоже посылал в солидный столичный журнал подборку своих стихов, его знакомый член редколлегии обещал посодействовать публикации, протолкнуть… Долгая это кухня и, как водится, поначалу ни слуху, ни духу. Вдруг поэт узнает — его приятель в Москве скоропостижно умер. Позвонил в редакцию о судьбе стихов, там никто ничего внятного ответить не смог, следы потерялись. Спустя же некоторое время, слышит, передают по радио песню на его слова «На дальней станции сойду, трава по пояс…», а автором стихов называют очень известного маститого поэта. А стихи, сосед клянется, божится — его, две строчки только и изменены. «Так поэт тот хоть член союза писателей, шесть книг выпустил, а тут какой-то абориген по имени Гена Гавриков, кочегар-стихотворец, — подумал Мироныч. — Впрочем, чего только в этом мире не случается…»

— Хотите, почитаю стихи свои? — спросил Гена, предварительно приложившись к рюмке, и, не дождавшись ответа, начал:

Моя жена пошла на пляж,Забыла дома саквояж.Пришла на пляж, я там лежал,Свою жену совсем не ждал…

И далее в таком же стиле следовало длинное, занудное описание того, как они поссорились там, на пляже, и в конце концов жестоко передрались, а потом помирились. И все. Ни больше, ни меньше.

— Ну, как? — живо поинтересовался Гена, кончив декламировать свой поэтический опус.

Друзья промычали в ответ что-то невнятное. Даже не являясь большими знатоками и ценителями поэзии, они уже не заблуждались насчет масштаба даровитости автора бытовой мелодрамы.

— Или вот еще, слушайте…

— Ген, а, Ген, а что за публика здесь отдыхает? — остановил его Мироныч, почуяв опасность, что их застолье грозит превратиться в авторский вечер местного поэта-песенника.

— А всякая. Из Москвы есть, из Питера много. Отовсюду.

— Ну, а с женщинами как?

— О, этого добра, как мидий в море, навалом. Днем на пляже можете снять, вечером на танцульках.

Боб и Мироныч удовлетворенно переглянулись. Где-то в темноте послышался звон гитары, голоса, притворный женский смех.

— Танька гуляет, опять кобелей навела. Теперь до утра баламутить будут, — пояснил Гена. — Послал же бог соседку, покою нет. Как лето начинается, каждый вечер одно и то же, пьянка-гулянка. Кобели стаями ходят и не боится же, сука, СПИДа, тьфу! А ведь девкой-то была скромная, а как муж ее, Витька, голову в Афгане сложил, все подменили будто.

— А местные девчонки у вас ничего? — поинтересовался Боб.

— Да брось, — небрежно отмахнулся Гена, — лярвы, как одна, бутылку поставь и делай, что хошь. Толковая тут не задержится — выйдет замуж и умотает. Откуда тут на наших задворках принцессам взяться?

Тут он заметил, что его собеседники почти клюют носом и, быстро сообразив, что с остатками спиртного он успешно справится и в одиночку, сказал:

— Ладно, хватит, утомил я вас, кажись. Отдыхайте. Вон сарайчик, белье в тумбочке. Увидите на полу слизней отвратных — не пугайтесь, они безвредные, в койку не заползут.

Действительно, включив свет в своем ветхом пристанище, друзья обнаружили на полу несколько мерзкого вида тварей с рожками, напоминавших огромных улиток без раковин. Брезгуя прикасаться к ним голыми руками, Мироныч собрал эту гадость в клочок бумаги и выбросил вон.

IV

Четыре дня для Аркаши пролетели в диком загуле и были похожи друг на друга, как близнецы. Вечером ресторан, полумрак, стол, танцевальный пятачок. Таисия Львовна — мама Тая (так звали клиентку) — при своей комплекции еще любила и танцевать. При первых звуках музыки она выводила на середину еще пустого зала за руку Аркашу: смотрите, мол, я старая и безобразно толстая, а со мной такой молоденький смазливый мальчик, и он будет делать все, что я захочу. А почему — поломайте голову. Аркаше было неловко и стыдно, когда на него в недоумении поглядывали молоденькие женщины и с пренебрежительной усмешкой солидные мужчины. Он заливал шары коньяком и стыд постепенно угасал, а по мере накачки улетучивался и вовсе. И он с аппетитом уминал шашлыки, антрекоты и отбивные, небрежно курил дорогие западные сигареты, пара блоков которых оказались в шкафу у предусмотрительной Хрюши. С каждой рюмкой он смелей смотрел в зал, говорил своей подруге какие-то вольности, впрочем, та и не обижалась. Взгляд его, как у всех пьяных, становился пустым и лишенным мысли, резкость изображения исчезала, все расплывалось и все становились милыми и приятными. А «мама Тая» снова и снова тянула его танцевать, и он нелепо дрыгал заплетающимися ногами, отскакивая, словно мячик, от ее живота.