Ладейная кукла - Вилис Лацис

— Ладно, ступай себе, дай мне умереть спокойно, ибо, как сказано в писании: не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют.

Роланд раскрыл было рот, намереваясь что-то сказать, но только отмахнулся.

— Лодки где?

— В море или в бухте. Шли бы в соседний поселок…

— Сами знаем, куда нам идти. Ты меня не видел, запомни, иначе и тебе несдобровать. — С этими словами парень канул в ночную темень, тучи опять сомкнулись, погасив единственную звездочку в небе.

Старый Иоганн Фишер задвинул засов и тяжко опустился на кухонную скамью. Неужели он так стар, что ноги уже не держат?

Приоткрылась дверь, в белой ночной сорочке на пороге появилась жена Урзула. Немецкие имена в богатых рыбацких семьях издавна были в почете.

— Роланд? — спросила спокойно, равнодушно. Иоганн не ответил, сказал только:

— Подай напиться.

Жена зачерпнула кружкой кваши, потом добавила так же спокойно:

— Ладно, старик, пойдем спать!

Широкая супружеская кровать поскрипывала, пока Урзула отчитывала свою вторую половину:

— Ты сам виноват. Не наш Роланд ребенок. Его лаумы-волшебницы подменили. Таким ледащим родился, в первый же день просила пастора привезти, окрестить его, но ты дрых, пива налакавшись. Только на четвертый день пастора привез, сынка своего крестного…

— На третий, — возразил было Иоганн.

— Мне лучше знать. Говорю — на четвертый, а тем временем лаумы-волшебницы успели его в люльке подменить. После стольких лет мать родную повидать не пожелал… — И Урзула всхлипнула. — Нет, не сын он мне, лаумы его подменили. Ты тоже хорош — лень было на люльке новый крест выжечь…

— Были на ней уже два от старших сыновей, — опять возразил Иоганн. — Ну и где теперь Детлав с Иоганном?

— Те хоть в море утонули, как порядочные люди. Почему лодку на замок не запер? Вышли в море на веслах, когда всякому дураку было ясно: северяк подует. Начитались глупых книжек… Дурни они и есть дурни…

Муж помалкивал, и Урзула снова завелась:

— Беда не ходит в одиночку. Дартулы опять дома нет, в окно, поди, вылезла. Где это видано, чтобы девки сами к парням бегали? И к кому? Чем это Бамболов Волдис, не пойму, ее приворожил? Нашла себе молодца! Последние бедняки в поселке…

— Последние будут первыми, а первые — последними…

— Видать, ты в жизни погрешил изрядно, коли на старости лет с ума нейдет священное писание. Чего ж на пасху не причастился?

— Мой бог — в моем сердце. Что же касается церкви… Я туда, ты знаешь, не ходок с тех пор, как сынок моего крестного…

Тут Иоганн испустил тяжкий вздох и умолк.

— Да ведь то был всего-навсего беглый русский военнопленный, кого он тогда застрелил.

— То был всего-навсего человек! И не к лицу слуге господа бога человека лишать жизни, ибо жизнь каждому богом дается. Если надо застрелить, мало ли в поселке было шуцманов и германцев? У тех обязанность такая — убивать.

— Не суди, да не судим будешь! Вот как с нашим Роландом…

— Зря бесноватого пастора пригласили тогда на крестины.

И муж перевернулся на другой бок, давая понять, что разговор окончен, однако Урзула никак не могла успокоиться.

— Чего с собой ему дал?

— Вяленой камбалы да картох, из тех, что свиньям отварены.

— И ни краюшки хлеба, нисколько сала? Ведь он же твой сын!

— Как он может быть сыном мне, раз он тебе не сын? Раз его лаумы-волшебницы в колыбели подменили?

Урзула заплакала, а Иоганн не стал ее утешать. Бывают моменты, когда слезы — лучшее лекарство. Тогда человека надо оставить в покое. Выплачется — станет легче.

Обо всем этом Иоганн Фишер вспомнил прозрачной ночью, услыхав далекие выстрелы.

«Хоть бы Роланд успел подальше уйти, не оказался бы замешанным, — подумал он. — А то и меня перестанут в море пускать». Но потом рукой махнул. «Не все ли равно! Старость горше чесночной головки. В случае чего можно и на берегу сети полатать».

И пробравшись к носу лодки, он прикрыл ладонью привязанную к фальшкилю резную фигурку и принялся молиться:

— Святая мать, редко я тебя тревожил, в жизни мне всего было вдосталь, только вот с детьми не повезло. Да ты знаешь. Двоих море взяло, третий оборотнем стал, кровь людскую повадился пить. Что делать, на то была твоя воля! Никогда не докучал тебе просьбами, жизнь свою праведно прожил, никогда другим того не делал, чего сам не хотел, чтобы делали мне. Ты знаешь, с моего двора никто не ушел с обидой вместо хлеба. Теперь стар стал, об одном поэтому прошу: пошли мне смерть достойную, позволь в море утонуть или лечь в могилу на кладбище за околицей!

Святая мать, я знаю, волей твоей мне даден долгий век, после меня навряд ли кто из молодых тебя почитать так же станет, когда старая бечева оборвется. Молодые за борт тебя выбросят, как многое другое уже побросали. Быть может, так оно и нужно, хотя я кое-чего нынче в толк не возьму.

Святая мать, в последний раз тебя прошу: пошли мне смерть достойную, а если можешь, то и легкую смерть пошли! И не забудь еще Дартуле детишек дать, чтобы род наш совсем не сгинул! Она распустилась, конечно, сама за парнем бегает, но, может, нынче так и нужно, парней осталось мало. На каждого, считай, по три-четыре девки.

Ну так вот, святая мать, дай тебе бог еще много лет за морем приглядывать, но о моих просьбах не забудь! Не то осерчаю, сам тебя за борт выброшу. Или, думаешь, в лесу сосен корявых мало, или ножа у меня нет. Прости, святая мать, меня, грешного, услышь мою смиренную молитву! Аминь!

Не то что простой рыбак, и мудрые мужи, знатоки писания, называй они себя теологами, филологами или даже философами, не смогли бы сказать, кому молился Иоганн; мати-морю синему, духу ладейному или же литовской богоматери. В конце концов, это и не важно. Бог высоко, царь далеко, а резная ладейная кукла у каждого рыбака в море всегда под рукой, в любой момент ей можно душу излить, как отцы и деды испокон веков делали. На востоке обозначилась бледная полоска зари, луч восходящего солнца коснулся головы ладейной куклы, и резная фигурка потеплела, будто ожила.

Старого Бамбола, с тех пор как померла жена, второй месяц изводила бессонница. Даже когда кости не ломило. Куда уж там в море выходить, разве что вблизи берега поплескаться или сети полатать. Уж если от боли свело пальцы, за весла лучше не садись, да и узел покрепче не затянешь. Пришла беда, отворяй порота. Померла жена, у самого кости, словно чужие, ноют, старший сын Янис ногу сломал, прыгает по комнате с костылем и в гипсе, а над изголовьем у кровати винтовка висит. Он, видите ли, истребитель. На что теперь эта дубина, раз всех бандитов из лесов повыкурили? Был, правда, случай: собрались бабы по ягоды, далеко зашли и, говорят, у них в лесу харчи поотнимали. А тех, что помоложе, пригоже, заодно и под кусточками разложили. Дошел такой слух из соседнего поселка, но поди узнай, правда это или брехня. Народ присказнуть любит. Может, кто из городских под маркой бандитов сработал… А Янис говорит, в накладе не останется, колхоз ему сполна простой оплатит… Вроде стыдно такие деньги принимать: получается, народ тебе, как нищему, в шапку кидает.

Висвалдис, тот еще настоящей работы не нюхал. Крутится повсюду пятым колесом. Подсобным в садоводстве — это разве мужская работа? Конечно, после стольких лет войны мужиков в поселке поубавилось, да ведь и лодок стало меньше. Лодки, может, и нашлись бы, но люди больно привередливы стали, не хотят на веслах в море выходить, подавай им моторы. Государство, говорят, обещало сколько-то лодок колхозу в долг продать. Только как бы, в долг-то живя, с колхозом вместе без штанов не остаться.

Может, богач Фишер возьмет Волдиса к себе в долю: Янис, тот ходил с ним в его лодке, еще когда и колхоза не было, ходил и после… Как-никак Волдис в зятья к Фишеру метит. Что ж, их дело молодое, парень как картинка, да и Дарта работящая, только как бы со сватом не нарваться на неприятности. До сих пор никто толком не ведает, что стало с сыновьями Иоганна. Двойняшки в море вышли перед тем как шторму разыграться, может, утонули, может, корабль какой подобрал, переправил за границу, в ту же Африку или Америку, и живут себе, в ус не дуют. То же самое с Роландом. Германцы в армию его забрали — он бы и раньше ушел добровольцем, да отец не пустил, — жив ли, нет, кто его знает. «Без вести пропал», — а где, когда? Вдруг возьмет и объявится.

Старого Бамбола изводила бессонница, а за ночь много можно передумать, мысли тянутся, как длинные скользкие канаты, особенно когда трубка попыхивает.

Волдиса опять дома нет. Янис со своим гипсом спит, как колодник, покрепче, пожалуй, малютки Анныни. Вот уж воистину дитя горемычное, и старуху до сроку в могилу свела. Сговорились было в волости со знакомой бабкой, ангелочков небесам поставляющей, — стольких женщин в трудную минуту выручала, потому как в доме лишний рот — горе и напасть. И покойнице, случалось, помогала… А тут осечка вышла. Поехала из города домой, паровозик возьми и сойди с рельсов. Анну вместе с прочими потерпевшими увезли в больницу. Три недели пролежала, прежде чем отпустили. И во всех бумагах прописали, что на сносях. Попробуй теперь освободись, мигом штраф наложат. Так вот Анныня на свет появилась. Сыновьям в глаза смотреть совестно — Янису в ту пору было четырнадцать, Волдису — одиннадцать. Анна же после родов занедужила, чахнуть стала, пока совсем не угасла. Не послушалась людей знающих, говорили ей, нельзя ребенка, дочь или сына, называть отцовским, материнским именем, иначе одному из них, родителю или ребенку, на тот свет предстоит отправиться.