Волчьи песни - Александр Лапин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На улице холодно. Зимнее солнышко уже закатилось за лесом. Тени растягиваются, тянутся к приземистым постройкам, к окружающим лесной хутор деревьям.
Дубравин бредет следом за фермером и Протасовым в крытый скотный двор, где мирно стоят, пережевывая жухлое сено, крепкие, коричневато-красные бычки. В ноздри ему бьет ядрёный навозный дух. Сразу вспоминаются свое село, детство. Как пас телят, кормил скотину, таская на пузе корзины с силосом, убирая навоз. Эх, где вы, годы безвозвратные?! Он даже слегка взгрустнул. Но, когда вышли из духоты на чистый воздух, вздохнул с облегчением.
Потом прошлись по мехдвору. Заглянули в кладовые…
– Богатое хозяйство, – чешет затылок Протасов. – Но мы с тобою потом поговорим. Надо мне с народом пообщаться.
Вернулись в избу, где оставшиеся развлекаются, как могут. Играют в дурака.
Тут же, за обеденным столом, Владимир и излагает то, зачем, собственно говоря, и потянул он своих соратников в глубь ярославских лесов.
– Я написал Владику Хромцову письмо, – нервничая и сбиваясь, начал он. – Сообщил, что я выставляю свою кандидатуру на выборах в главные редактора. Почему я хочу стать главным? Потому, что мы корячимся, работаем, строим издательский дом, развиваем региональную сеть. Бьемся насмерть за бумагу, цену за печать. Боремся за выживание газеты. Открываем новые проекты, а в редакции в это время все по старинке. Ничего не происходит…
– Тишь, гладь и божья благодать, – замечает Володя Слонов.
И все, дружно соглашаясь, кивают головами.
– Никто особо не зарабатывается, – продолжает свою «филиппику» Протасов. – Проедают тот капитал, который был наработан предыдущими поколениями журналистов. Если не сумеем перестроить газету, то никакие наши потуги на то, чтобы быть изданием номер один на постсоветском пространстве, ни к чему не приведут. А Хромцов то ли устал, то ли сдулся. Сидит тихо. Никаких идей не генерирует. Ничего-то ему вроде как и не надо. Разве это позиция главного редактора? Об этом я ему и написал! Газету надо перевести из большого формата в меньший. Потому, что в наши времена большинство людей читают не дома, лежа на диване, а где придется. В автобусе, в метро, на работе…
Дубравин внимательно слушает Протасова и вспоминает:
«Действительно, Хромцов даже на семинаре регионалов, куда он приезжал недавно, активности не проявил. Заперся у себя в номере. И сидел там, бухал. За все время только раз спустился в бар…»
– Я уважаю Хромцова как человека, – продолжает Владимир. – Но дальше так продолжаться не может…
– Володь! Мы все давно понимаем, – замечает Андрей Паратов, – но есть одна проблема. Она в том, что народ нас боится. Поговаривают, придут к власти коммерсанты…
– Да, хватит одно и то же долдонить! Я думаю, они уже привыкли! – Протасов вспылил и переходит на крик.
«Да, Володя, бесспорно, выдающийся человек, – думает Дубравин. – Но его вспыльчивость, резкость в оценках, колючесть могут выйти ему боком. И не только ему, но и всем нам».
Задушевный разговор не получается.
Протасов, изложив свою позицию, посчитал дело сделанным. Но все прибывшие с ним вместе не получили главного – подтверждения его лояльности к их группе. Обещаний на будущее.
Он был уже далеко от них. Там, в мечтах.
А они думают о своем. При главном редакторе Протасове их будущее кажется им весьма туманным.
Впервые за эти годы команда начинает сомневаться в своем лидере.
* * *Спать разместились на полатях. Улеглись рядком.
Дубравин долго не может уснуть, разглядывая дощатый потолок. Потом все как-то плывет, качается. И вот он уже в санях. Потом они переворачиваются. Он тонет, захлебывается в болотной жиже. На берегу фермер Онегин. Ласковый такой, все подступает к нему. С ножом в руке. И так ласково протягивает на ноже кусок жареного мяса. И вдруг фермер превращается в Протасова. И что-то кричит ему, протягивая вперед окровавленные руки. Он прислушивается. Пытается понять, но смысл уплывает, уходит…
Дубравин просыпается от боли в желудке. «Чертов охранник с его похлебкой!» – тоскливо думает он. От нестерпимой, все растущей боли он весь сгибается калачиком и, прижав ладони рук к животу, долго-долго лежит в темноте, стараясь не застонать и не разбудить спящих.
Тишина в избе только изредка нарушается шорохом крадущихся мышей.
IV
Слухи. Слухи. Слухи. Сплетни. Интриги. Разговоры. О тех, кто находится на самой вершине власти, говорят все. Начиная с тех, кто рядом с ними, и заканчивая теми, кто живет в самом низу – у подножия социальной пирамиды. Амантай не исключение. Он уже как-то привык к тому, что о нем говорят. И чаще всего такое, о чем он сам и не подозревает. Ему приписываются неведомые слова. Дерзкие замыслы, взятые неизвестно откуда. И поступки, о которых он и не знает. Слухи циркулируют по этажам Дома правительства, где он обитает, с завидным постоянством. Они возникают, словно ниоткуда, и уходят, будто в никуда. Они рождаются из неосторожно брошенного слова, намека, шепота. И тот, кто живет в этих коридорах власти, должен постоянно сканировать их, чтобы понимать и быть в курсе того, откуда и куда сейчас дует ветер.
Он министр. Член правительства. Но должен постоянно быть начеку.
Уже заканчиваются времена, когда людей оценивали по их делам. Амантай кожей чувствует приближение новых веяний. И эти веяния таковы, что важнейшим условием успеха нынче становится близость к нему. К главному в стране. Телу хозяина. А его нынешний начальник – премьер-министр – человек, безусловно, опередивший свое время и сумевший в кратчайшие сроки почти безболезненно провести реформы, словно не слышит поступи времени. Он все продолжает гнуть свою линию. И Амантай понимает, к чему это может привести.
Сегодня после обеда к нему накоротке заскочил родственник президента Рахат Кулиев. Слегка выпили, и Рахат высказался:
– Хозяин твоего шефа поднял. Можно сказать, возвысил. Дал все. А он? Поехал в Штаты и давай там выступать! Чуть ли не как преемник самого «папы». Подумаешь, реформатор года!
Амантай смотрит на красивое, круглое лицо Рахата и думает отвлеченно:
«Странное дело. У простых людей более ярко выражены национальные черты. Но чем выше люди стоят на социальной лестнице, тем меньше в их лицах черт, присущих тому или иному народу. Вот взять, к примеру, его и сравнить с каким-нибудь пастухом. И окажется, несомненно, Рахат больше похож на европейца, чем на своего степного сородича. В чем здесь хитрость? Может, люди у власти все как-то однообразно меняются. А может, те, кто на вершине, уже изначально похожи друг на друга?» Но он прерывает свои размышления, так как слышит в рассказе приятеля новую интонацию.
– И зачем твой начальник Кажегельдин решил тягаться с американским советником президента?! Господин Гиффен – порядочный человек. Помогает шефу решать сложные международные проблемы, а Акежан как-то пришел к «ноль первому» и заявил: «Гиффен – агент ЦРУ. И заслан сюда к нам, в Казахстан, для экономической разведки и шпионажа». Знаешь, что сказал ему «ноль первый»?
«Даже здесь, у меня в кабинете, в здании правительства республики, родственник президента боится произносить его имя. Постоянно шифруется. Ну и времена!»
Но вслух Амантай просто спрашивает:
– Ну, и что сказал сам?
– А вот что! – торжествующе отвечает Рахат, наливая в прозрачный длинный стеклянный стакан боржоми и выпивая залпом:
– Значит, со мною работает правительство Соединенных Штатов!
– Ловко! – вздыхает Амантай, нажимая кнопку на внутренней стороне стола и вызывая секретаря. – Соня! Принесите еще бутылку воды! – командует он мгновенно появившейся бывшей вице-мисс Алма-Аты.
– Видишь, какие у тебя секретари? – провожая взглядом стройную нарядную фигурку, завистливо говорит Рахат.
– Возьми к себе! – делает широкий жест Амантай. – Дарю!
– Не могу, Дарига заревнует! Будет скандал, – лениво отвечает бывший врач, а теперь высокопоставленный чиновник. И возвращается к теме:
– Так что зря Акежан ввязался в эту борьбу. Да и не только с Гиффеном. Он ведь и с Нурланом Баргимбаевым не ладит. А ведь тот – доверенное лицо «папы». Министр нефти и газа. Тут шутки в сторону. Вот шеф по отношению к нему и переменился. Недавно он приглашал его в баню. Ну знаешь, как это он любит делать. И хотел, чтобы Акежан подписал «письмо верности».
Амантай уже слышал эту историю. От самого Кажегельдина. Как-то так получилось, что они вроде сошлись характерами. Понравились друг другу. Поэтому премьер изредка позволяет себе откровенные разговоры с товарищем по правительству. От Амантая и узнал, что у хозяина, видно, еще с советских времен осталась манера требовать от своих людей подписания некоего верноподданнического послания, в котором они признают себя вассалами, получившими власть и богатство из его рук, и клянутся служить ему верно и преданно, не покушаясь на его должность и звание.
