Аушвиц: горсть леденцов - Ольга Рёснес

Нам приказали стать по обе стороны конторы, справа мужчины, слева женщины с детьми. Детей построили в колонну, как в пионерском отряде, поставили по бокам одетых в эсэсовскую униформу немок, и все дружно зашагали куда-то, с узелками и перекинутыми через плечо одеялами, и все это на глазах у матерей, больше уже не надеющихся узреть свое дитя.

Эсэсовцы тут же распорядились и насчет самих женщин: колонна в несколько сотен платков и шляп была отогнана к стоящему на краю лагеря длинному приземистому зданию, на крыше которого угрожающе торчала труба, и легкий дымок полз к верхушкам развесистых елей, с трех сторон окружавших этот крематорий. Мы все, оставшиеся возле конторы, старались не смотреть им вслед.

Но и до нас дошла, разумеется, очередь: нас тоже погнали колонной… в том же самом направлении! Это заняло примерно полчаса, и когда последние из нас, больные и старики, дотащились до крематория, навстречу нам вывалила толпа налысо обритых баб: все они были деловито возбуждены и явно довольны процедурой мытья в хорошо протопленной бане. Что же касается волос, то черт с ними, вырастут новые. Историки договорились потом считать обрезанные в концлагере волосы сырьем для матрасов на немецких подлодках… они, что, сами бывали на этих подлодках?

Я разглядел в первом ряду мою мать: лишенная своей рыжей львиной фрисюры, она была теперь похожа на пациентку психушки, что в значительной мере соответствовало действительности. Мир неуклонно превращается в дурдом, и много еще понадобится колючей проволоки, чтобы кто-то наконец обнаружил причину массовой эпидемии: это же мое, мое собственное недомыслие! Недомыслие иудейского истребительного коммунизма, помноженное на недомыслие национал-социализма. Слабость воображения, ущербность логики, дырявость памяти. Всем хочется чего-то «поскорее», и обязательно, чтобы было «много». А надо ведь совсем чуть-чуть, но – в себе самом. Надо, чтобы кровь не диктовала больше своих условий, но сама подчинялась несомой ею силе: силе духовной возгонки. Кровь омывает сердце, но стремится к душе: стопы души, омытые кровью сердца.

Но эти обрезанные волосы… Позднее, когда в Аушвиц пришли советские освободители и в поисках контрибуции солдаты шнярыли повсюду, на складе возле бани было обнаружено семь тонн волос. Семь тонн так и не использованного на набивку нацистских матрасов натурального сырья! Какими надо быть простаками, чтобы хранить это добро, которое, согласно инструкции, узники могли востребовать обратно! Ну как тут не проиграть войну! К слову сказать, советскими солдатами было обнаружено на складе в Аушвице 368820 штук мужских костюмов, 836255 женских пальто и жакетов, 5525 пар женских туфель, 13964 теплых покрывала, не говоря уже о несметном количестве детской одежды, зубных щеток и зубных протезов, кастрюль и сковородок… Все это нацисты неприкосновенно хранили на случай «выписки» узников, и наверняка все это барахло было бы роздано владельцам, не окажись судьба Аушвица такой плачевной: все досталось в конце концов тифозным вшам.

Оставив на складе пронумерованные узлы, мы всем стадом двинулись в баню.

12

Вид голых тел наводит на мысль о приземленности всего нашего бытия: сколько тут всяких недоделок и уродств! Банковский капитализм не принес ничего нового в сравнении с древним иудейским ростовщичеством: везде теперь одни менялы. От денег пахнет дерьмом и тухлятиной, и вкус у них всегда один: вкус крови. Хочешь кого-то сгноить – не давай денег, остальное образуется само. Границы Европы перекрыты, в немецких банках затишье, одному еврею теперь только и позволительно: меняй сколько хочешь и на что хочешь и вези куда хочешь… вези все в Палестину! Адольф заранее договорился с подпольным правительством пока еще не существующей возле теплого Средиземного моря страны: гони всех евреев туда. Ну, положим, не всех, а только тех, кому не лень будет воевать с местными палестинскими дикарями: воевать до последнего, сожженного живьем палестинца. Остальные же, больные и старые… да черт с ними. Еврей еврею никакой не друг, не товариш и не брат: это прежде всего палач, изнасилованный глобальной круговой порукой. И даже если читать Тору вверх ногами и слева направо, можно выудить для себя полезный на все времена совет: не будь, если можешь, избранным.

Эти давно не мытые тела. Я бы не стал, кстати, делать из них мыло. Прикрывая рукой срам, я отворачиваюсь к стене, чтоб никто не заметил моего ужасающего недостатка: этой моей вислой, складчатой кожи. Ее не потрудились обрезать в первые семь дней моей жизни, а может, просто забыли, увлекшись коммунистическим строительством, и это оставленное на потом мероприятие подрывает теперь основы моего лагерного благоденствия: я не такой, как все. Первый это обнаруживает толстый, теснящий меня из-под душа старик: как смеешь ты, необрезанный нахал, под одною со мной струею мыться!? И все тут же принимаются разглядывать мои потайные места, и кто-то человеколюбиво намекает, что еще ведь не поздно, только найти поострее нож… Господи! Они хотят меня… меня! Каждый старается протолкнуться поближе, пощупать… пока наконец эсэсовец не отключает горячую воду.

Наш барак построен недавно самими же заключенными, по ходу дела обучаемыми всяким полезным вещам работающими в лагере вольнонаемными. Вольному здесь хорошо платят, и в лагере можно встретить жизнерадостных датчан, французов и шведов, сбежавших сюда от бескормицы в собственных странах и потому лояльных как к лагерному начальству, так и к самой системе трудовых концлагерей. Есть тут и просто военнопленные, и среди них немало женщин, в том числе и русских, из которых пятеро уже умудрились родить, тем самым опровергнув широко распространенный впоследствие миф о неудобствах проживания в нацистском лагере смерти. Кстати, все попадающие сюда дети немедленно передаются в ведомство немецких медсестер, строго соблюдающих правила гигиены и охотно таскающих на руках еще не умеющих ходить, в том числе и еврейских малышей, и если кому-то удобнее болтать о кремировании малолетних живьем, тот пусть сам хотя бы попробует пшеничную, на молоке, кашу, от которой быстро нагуливается вес. Само собой, детям здесь скучновато, и встречи с родственниками настраивают их исключительно на ненависть к эсэсовцам, посмевшим взять в рабство народ, претендующий на мировое господство. Дети не знают, что о точно такой же пшеничной, на молоке, каше давно уже забыли миллионы маленьких немцев, уделом которых неизбежно становится смерть от американских бомбежек, болезней, голода и безнадежного изгнанничества. И пусть со мной не согласится ни одна так называемая, чудом выжившая жертва, но я заявляю прямо: многие как раз и пережили войну благодаря пребыванию в немецком концлагере.

Барак деревянный, с деревянным полом, чугунной печкой и отхожим местом. За водой надо ходить к умывальнику, и многие, измотавшись за день, даже не моют рук. Хотя надзирающие за нами, нами же выбранные капо строго придираются ко всякому свинству, готовые в любой момент дать в зубы или, что намного хуже, отобрать вечерний паек. Лично мне с нашим капо повезло: им был единодушно выбран Нафталий, и за все время пребывания в Аушвице мне перепало от него всего только пару раз… К тому же он освободил мне место на самом краю нар, у стены, где я мог хоть как-то отгородиться от остальных, что всегда было для меня насущной необходимостью. Я думал, впрочем, и об остальных, думал о моей матери, отправленной в большой женский барак, думал об умирающих в этот миг на фронте и устремлял к ним всю, какая у меня имелась, любовь: «Пусть выстраданные мною мысли устремятся с любовью к тем, кто теперь так нуждается в моей братской поддержке, пусть смягчат их страдания…» Да, но сам-то я был жив и не слышал бомбежек, за спиной у охраняющих лагерь эсэсовцев.

13

На второй день после нашего прибытия в лагере состоялась казнь. Было расстреляно около тридцати поляков, среди них были и вольнонаемные, и само их «дело» выглядело в глазах заключенных как вполне обычное, можно сказать, законное мероприятие: поляки торговали в лагере спиртным, доставляемым контрабандой с «воли». Кому только они не предлагали «взять поллитра», заранее пригрозив, что отказ означает, по меньшей мере, основательную трепку. Бывали случаи, когда отказавшегося не находили с утра в бараке, но находили потом мертвым или до полусмерти избитым. В последнем случае местному врачу приходилось лезть из кожи вон, по ходу дела придумывая самые неожиданные, какие только позволяла фантазия, средства спасения. Одному из пострадавших, которому врач вшил обратно выбитый глаз, пришло на ум назвать медпункт «экспериментальной клиникой», и это название сыграло в дальнейшем такую зловещую роль: экстренные, в условиях нехватки всего, методы лечения были представлены «свидетелями» как эксперименты на человеко-кроликах.

Трупы расстрелянных поляков тут же отволокли в крематорий, представляющий собой всего лишь небольшую печь, в пасть которой можно затолкать одного-единственного «клиента». Печь обустроена самой современной вентиляцией, так что нет вообще никакого дыма, так же как и запаха. Это сооружение, бесспорно, является шедевром немецкой чистоплотности и значительно снижает риск эпидемий, учитывая то, что водоснабжение и канализация, устроенные еще поляками, оставляют желать лучшего. В письме к коменданту лагеря Хёссу, датированном годом моего прибытия, Гиммлер распорядился переложить канализацию заново, что позволило бы улучшить ежедневную гигиену и резко сократить в лагере смертность, и нас, вновь прибывших, погнали рыть траншеи.