Высокая вода - Донна Леон

– Что ты знаешь о гориллах, Вьянелло?

Вьянелло немного обдумал вопрос и зачем-то спросил:

– Которые в зоопарке или которым платят за избиение?

– Которым платят.

Вьянелло некоторое время молча проходился по спискам, которые, очевидно, были у него в голове.

– Не думаю, что сейчас кто-то из них в городе, синьор. Но в Местре четверо или пятеро есть, в основном южане. – Он помолчал, пролистывая очередные списки. – Я слышал, что несколько работает в Падуе и еще несколько – в Тревизо и Порденоне, но это провинциалы. Настоящие ребята только в Местре. А что, они где-то нашалили?

Поскольку их собратья в форме провели предварительное расследование и допрос Флавии, Брунетти знал, что Вьянелло известно о нападении.

– Я сегодня утром разговаривал с Бретт Линч. Нападавшие приказали ей отменить встречу с Dottore Семенцато.

– Из музея? – спросил Вьянелло.

– Да.

Вьянелло задумался.

– Значит, это не ограбление?

– Нет, кажется, нет. Их остановили.

– Синьора Петрелли? – спросил Вьянелло.

Секрет Швейцарского банка не продержался бы в Венеции и дня.

– Да. Она их выгнала. Но не похоже, что они хотели что-нибудь забрать.

– Недальновидно с их стороны. Там есть что пограбить.

Тут Брунетти сломался.

– Откуда ты знаешь, Вьянелло?

– Соседка моей свояченицы – ее горничная. Ходит туда три раза в неделю убирать, присматривает за всем, когда та уезжает в Китай. Она рассказывает чудеса про то, что там есть, говорит, туда, небось, вбухано целое состояние.

– Не самое лучшее, что можно болтать о квартире, которая часто пустует, а? – спросил Брунетти суровым голосом.

– Вот и я ей сказал.

– Надеюсь, она послушала.

– Я тоже.

Косвенный выговор не сработал, и Брунетти вернулся к гориллам.

– Проверь еще раз больницы, не обращался ли за помощью тот, которого она ранила. Похоже, она его сильно порезала. А как насчет отпечатков на том конверте?

Вьянелло поднял глаза от блокнота:

– Я послал копии в Рим и попросил их дать нам знать, когда что-нибудь появится.

Оба понимали, что это может затянуться.

– Попробуй еще через Интерпол.

Вьянелло кивнул и добавил это предложение к своим заметкам.

– А что насчет Семенцато? – спросил Вьянелло. – По какому поводу намечалась встреча?

– Не знаю. Думаю, по поводу керамики, но Линч была под действием сильных лекарств и не могла ясно объяснить. Ты о нем что-нибудь знаешь?

– Не лучше, чем любой в городе, синьор. Он в музее лет семь. Женат, жена из Мессины, по-моему. Где-то на Сицилии. Детей нет. Хорошая семья, и его репутация в музее неплохая.

Брунетти не стал спрашивать Вьянелло об источниках этой информации, больше не удивляясь тому, что у сержанта в голове целый личный архив, накопленный за годы службы в полиции. Вместо этого он сказал:

– Вот что надо узнать о нем. Где он работал до того, как приехал сюда, и почему он оттуда уехал, и где учился.

– Вы собираетесь побеседовать с ним, синьор?

Брунетти поразмыслил.

– Нет. Если тот, кто их послал, хотел ее отпугнуть от него, то пусть лучше думает, что ему это удалось. Давай посмотрим, не найдется ли на него чего-нибудь. И поинтересуйся этими людьми из Местре.

– Да, синьор, – ответил Вьянелло, помечая для себя и это. – Вы спросили ее про их акцент?

Брунетти уже подумал об этом, но он слишком мало разговаривал с Бретт. Она хорошо владела итальянским, так что их произношение могло подсказать ей, из какой части страны они явились.

– Завтра спрошу.

– А я пока займусь гориллами из Местре, – сказал Вьянелло. Он с рыком поднялся со стула и покинул кабинет.

Брунетти отклонился назад вместе со стулом, вытянул носком ноги нижний ящик стола и положил на него скрещенные ноги. Он выгнулся назад, сцепив пальцы на затылке, потом повернулся и выглянул в окно. С этого угла фасад Сан-Лоренцо не просматривался, а виден был только клочок облачного неба – однообразие, способное пробудить мысли.

Она сказала что-то о керамике на выставке, а это могло означать только ту выставку, которую она организовывала четыре или пять лет назад, когда впервые за долгие годы посетители музеев на Западе имели возможность увидеть диковинки, выкопанные в Китае. Он и думал, что она еще в Китае.

Он с удивлением увидел ее имя в утреннем полицейском рапорте, был потрясен видом ее размозженного лица. Давно ли она вернулась? Сколько собиралась здесь пробыть? И что привело ее снова в Венецию? Флавия Петрелли могла бы ответить на часть этих вопросов; Флавия Петрелли сама могла оказаться ответом на один из них. Но эти вопросы могли подождать; в данный момент его больше интересовал Dottore Семенцато.

Он с грохотом уронил стул на передние ножки, дотянулся до телефона и набрал по памяти номер.

– Слушаю, – сказал знакомый низкий голос.

– Ciao, Леле, – ответил Брунетти. – Почему ты не на пленэре?

– Ciao, Гвидо, come stai?[12] – И, не ожидая ответа, объяснил: – Сегодня света маловато. Я пошел на Дзаттере утром, но вернулся, ничего не сделав. Свет плоский, мертвый. Так что вернулся сюда приготовить Клаудии ланч.

– Как она?

– Хорошо, прекрасно. А Паола?

– Нормально, и дети тоже. Слушай, Леле, мне бы потолковать с тобой. Можешь уделить мне время сегодня после обеда?

– Потолковать по-дружески или по-полицейски?

– Боюсь, по-полицейски. Вернее, не боюсь, а думаю.

– Я буду в студии после трех, подходи туда, если хочешь. И до пяти примерно.

Брунетти услышал в трубке шипящий звук, сдавленное ругательство «PuttanaEva», а потом Леле сказал:

– Гвидо, я пошел. У меня тут макароны выкипают.

Брунетти едва успел попрощаться, как трубка замолчала.

Если кто и знал о репутации Семенцато, это был Леле. Габриэле Коссато, художник, антиквар, любитель красоты, был такой же неотъемлемой частью Венеции, как четыре вечно беседующих мавра справа от собора Святого Марка. Ибо сколько Брунетти себя помнил, Леле был всегда, и Леле был художником. Когда Брунетти вспоминал детство, он вспоминал и Леле, друга отца, а вместе с ним и истории, которые рассказывали даже ему, потому что считалось, что он, как будущий мужчина, непременно их поймет, – истории про женщин Леле, этих бесконечных donne,signore,ragazze, появлявшихся вместе с Леле за столом семьи Брунетти. Все эти женщины растворились, были забыты во имя любви к жене, длящейся уже много лет, но страсть Леле к красоте города осталась, а еще сродненность с миром искусства и всем, что его окружает: антикварами, торговцами, музеями, галереями.

Брунетти решил сходить домой пообедать, а потом прямо оттуда пойти к Леле. Но тут он вспомнил, что сегодня вторник, а это значило, что Паола обедает с сотрудниками своего отдела в университете, что в свою очередь означало, что дети едят с бабушкой и дедушкой и что он должен готовить сам и есть один. Чтобы избежать этого, он пошел в местную забегаловку, и весь обед размышлял над тем, что же такого важного может быть в беседе археолога с директором музея, чтобы с такой жестокостью помешать их встрече.

В самом начале четвертого он перешел Академический мост и повернул влево к кампо Сан-Вио и дальше к студии Леле. Когда он прибыл, художник был там. Взгромоздившись на стремянку, с фонарем в одной руке и пассатижами в другой, он копался в напоминающей кучу спагетти путанице электрических проводов в нише над дверью в заднюю комнату. Брунетти так привык к виду Леле в его костюмах-тройках в мелкую полоску, что, даже стоящий на верхушке лестницы, тот не выглядел нелепо. Глядя сверху, Леле приветствовал его:

– Ciao, Гвидо. Подожди немного, сейчас я тут соединю. – Говоря это, он положил фонарик на верхушку лестницы, зачистил один провод, скрутил его с другим, потом вынул из заднего кармана бобину черной изоленты и обмотал все это. Кончиками пассатижей он заправил провод в сплетение остальных. Потом, глянув на Брунетти, сказал:

– Гвидо, пойди в кладовку и вруби ток.

Подчинившись, он зашел в кладовую и немного постоял в дверях, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте.

– Сразу налево! – крикнул Леле.

Повернувшись, он увидел на стене большой электрический щиток. Он нажал на рычаг главного рубильника, и кладовка внезапно наполнилась светом. Он опять подождал, на сей раз чтобы глаза привыкли к яркому свету, потом вышел обратно в основное помещение студии.

Леле уже слез со стремянки, ниша над дверью была закрыта панелью.

– Придержи дверь, – сказал он и пошел навстречу Брунетти с лестницей в руках. Быстро убрал ее в заднюю комнату и появился оттуда, отряхивая пыль с ладоней.

– Pantegana, – пояснил он. Слово это, которым в Венеции называли крыс, делало их какими-то очаровательными и домашними. – Приходят и жрут изоляцию.

– Не можешь их потравить, что ли? – спросил Брунетти.

– Да ну, – фыркнул Леле. – Они любят яд еще больше, чем пластик. Они от него балдеют. Я даже не могу больше держать картины в кладовой: приходят и жрут холст. И дерево.