Немногие возвратившиеся. Записки офицера итальянского экспедиционного корпуса. 1942-1943 - Эудженио Корти

Нас начали обстреливать из минометов. Я никак не мог определить, откуда летели снаряды. Но, судя по частоте разрывов, я понял, что ведет огонь лишь одно орудие. Скорее всего, оно было установлено на одной из окружающих долину возвышенностей, с которой хорошо просматривалась местность, поскольку явно било прицельно по точкам, куда стекались воедино людские реки и ручейки.

Теперь уже ничто не могло остановить нашего водителя. Ежесекундно рискуя жизнью, он несся по заснеженной скользкой дороге.

Мы благополучно миновали зону минометного обстрела. На присыпанной снегом дороге не всегда можно было заметить глубокие ямы. Поэтому нам пришлось несколько раз вылезать и выталкивать застрявшее транспортное средство. Я с тревогой присматривался к своим случайным попутчикам и не мог определить: они тряслись в лихорадке или от страха.

Между тем дорога пошла на подъем, который становился все круче и круче. В какой-то момент наша машина остановилась. Недолго думая водитель выскочил из кабины и буквально взлетел на проезжавший мимо грузовик. Мы увидели, как он благополучно распластался на брезенте, и растерянно посмотрели друг на друга. Ни я, ни мой попутчик не умели водить машину. Дальше пришлось идти пешком.

Глава 5

Памятуя рассказ Пеличчиа, я был уверен, что через несколько часов уже буду в безопасности.

По дороге мне все чаще попадались распростертые в снегу фигуры. Эти люди были все еще живы, но настолько устали, что не могли двигаться дальше. С завистью и отчаянием они смотрели на нас. Ведь мы пока были на ногах и могли идти.

Я, как мог, пытался ободрить упавших, помочь им подняться и идти дальше. Мы ведь так близко к концу пути! Осталось совсем немного!

Бесконечная заснеженная равнина.

Чужая земля.

Небольшие ручейки, состоящие из людей и транспортных средств, в конце концов слились в один поток, который тек по безмолвному полю куда-то вдаль. Причем ни его начала, ни конца не было видно.

В снегу застряли сани, перевозившие раненых. Возница тщетно пытался сдвинуть их с места. Но лошади слишком измучились. Одна из них, похоже, находилась при последнем издыхании. Она стояла в оцепенении, вся покрытая коркой льда, и только тяжело вздымающиеся бока свидетельствовали о том, что она еще жива. В ее грустных, затянутых мутной пеленой глазах светилось понимание. Другая лошадь еще могла двигаться. Она даже делала попытки стронуть с места тяжело нагруженные сани, но сил у нее осталось чересчур мало.

Я прошел мимо, стараясь не думать о несчастных раненых людях, которым предстояло в самом ближайшем будущем замерзнуть на обочине дороги. Я шел один, кутаясь в одеяло. Пожалуй, размеры колонны изменились. Она несколько «похудела».

К полудню я добрался до Тихо-Журавской, симпатичной деревушки, в центре которой находилась очень красивая церквушка, хотя ее тоже превратили в склад, как и все церкви, которые мне довелось видеть в России. Деревня расположилась у подножия невысокого холма.

Войдя в деревню, я первым делом увидел грузовик с ранеными, который пробил деревянное ограждение дороги и упал на ледяную поверхность замерзшего ручья. Очевидно, причиной происшествия был взрыв мины. Чуть поодаль на небольшой площадке стояли еще два или три грузовика с ранеными, тоже брошенные.

Один из раненых сумел выбраться и теперь медленно ковылял к дороге, протягивая к нам руки и взывая о помощи. Оставшиеся на грузовиках хранили молчание. Я стиснул зубы и прошел мимо.

Я сделал короткую остановку у колодца, рядом с которым стоял журавль, сколоченный из тонких стволов. Очень хотелось пить. Но подошедший вслед немец велел мне убираться вон, потому что ему надо напоить лошадь.

Я двинулся дальше к выходу из деревни.

Через некоторое время я прошел мимо немецкого лейтенанта, который неожиданно заорал мне по-итальянски:

– На санях могут ехать только раненые! Никакого багажа!

Мне оставалось лишь удивиться и идти дальше. Но, выйдя из деревни, я сразу понял, что имел в виду немец. Я увидел сани, доверху нагруженные ящиками, тюками и мешками, на которых сидели два солдата, судя по всему, выходцы с юга Италии. В них с первого взгляда можно было узнать нищих обитателей трущоб, которые в мирной жизни не имели ничего и теперь волею случая стали обладателями хоть какого-то имущества. Они не согласились бы расстаться с ним ни за что на свете.

А в это время на обочине дороги сидели измученные люди без сил и молча ожидали смерти. Я заставил возницу остановиться и резко отругал его, услышав в ответ пожелание заниматься своими делами и не лезть в чужие. Тогда я пошел к саням, стянул с них какой-то тяжеленный мешок и бросил его в снег. Возница набросился на меня с кулаками. Отшвырнув меня в сторону, он вернул мешок на место и снова забрался на сани. Я невольно взялся за пистолет. Неужели я должен его пристрелить? Все существующие правила, так же как и мое собственное чувство долга, говорили, что я обязан применить оружие. Но я уже видел слишком много мертвых итальянцев и не мог заставить себя собственноручно увеличить их число. И потом, за что я должен убивать несчастного, в жизни не видевшего ничего хорошего?.. Уверенный, что скоро мы все будем в безопасности, я решил не стрелять. Но когда закончится наш бесконечный путь, я дождусь и проверю, погрузили ли на эти сани раненых, а если нет, то обязательно передам южан властям.

Судя по затравленным взглядам парней, они отлично поняли, что я хотел стрелять. Видимо, они сознавали и то, что не успеют применить оружие сами, все равно я выстрелю быстрее, поэтому даже не делали попыток схватиться за винтовки. Но я отпустил их с миром, о чем впоследствии неоднократно пожалел.

К несчастью, до наших позиций было вовсе не несколько часов пути, а дни… недели… Больше я никогда не видел те сани и тех солдат. Все-таки я обязан был применить оружие, даже если бы при этом злополучного возницу пришлось погрузить на сани в качестве первого раненого. Я до сих пор уверен, что именно из многочисленных проявлений слабостей, таких, как моя, сложилась гибельная неразбериха, в которой мы оказались.

На обочине лежал полузамерзший умирающий немец. Немецкие сани и грузовики проезжали мимо, но никто не остановился.

Мы шли дальше.

Я всматривался в даль до боли в глазах. Голова колонны исчезала где-то за гребнем холма. Я искренне надеялся, что на другой стороне находятся наши позиции. Но когда мы тоже оказались на противоположном склоне, выяснилось, что перед нами расстилается только ровный, пологий спуск, вслед за которым виднеется очередной подъем. Американские горки! В тот день мы поднимались наверх и опускались вниз шесть или семь раз.

К вечеру я почувствовал сильную усталость. Мне еще повезло, что часть пути удалось проехать на машине, скрючившись на переднем бампере. Но через некоторое время машина остановилась, пристроившись в хвост длинной веренице всевозможных транспортных средств. Я спрыгнул и снова пошел пешком.

Перед замершей колонной машин молча толпились люди. По обеим сторонам дороги стояло два немецких противотанковых орудия. Местность впереди казалась безжизненной. Всюду, насколько хватало глаз, простиралась белая пустыня.

Вдали слышался шум боя. Немцы объяснили, почему мы не можем идти дальше. Впереди шло танковое сражение. Вражеские танки перерезали путь колонне, и теперь немецкие танки пытаются восстановить коридор.

Через полчаса снова воцарилась тишина. Нам разрешили двигаться дальше.

Пронесся слух, что где-то рядом наши захватили деревушку.

Теперь мы шли по краю лесного массива. Несколько солдат без видимой причины произвели несколько выстрелов в сторону леса. Их примеру последовали другие, и через несколько минут уже довольно много людей увлеченно палили в ни в чем не повинные деревья. Было совершенно очевидно, что в лесу никого нет.

Как я ни старался, прекратить бессмысленную пальбу оказалось не в моей власти. Солдаты не желали понимать, что таким образом могут привлечь к себе внимание противника. Случайно затесавшийся в наши ряды немецкий солдат что-то возмущенно кричал, но на него не обратили внимания.

К сожалению, вынужден признать, что перед нами были уже не солдаты, а беспорядочная толпа испуганных, полностью деморализованных людей. Они руководствовались только собственными инстинктами и не желали прислушиваться к голосу разума. Они стремились лишь к одному – выбраться из ловушки и были готовы достичь этой цели любой ценой. Они были согласны на все, только бы вырваться из белого безмолвия и снова оказаться в привычной обстановке среди друзей.

Конечно, строгий порядок мог бы облегчить достижение общей цели. Но это понимали лишь офицеры. Многие из нас честно пытались установить дисциплину. Но даже ценой собственной жизни мы не имели возможности в тех условиях предотвратить беспорядки. Как запретишь человеку, который уже много дней ничего не ел, искать хоть какую-нибудь пищу? Разве можно осуждать окоченевшего солдата, если он ищет теплый угол для ночлега? И как объяснишь человеку, который бегает взад-вперед вдоль колонны и размахивает руками, задевая при этом окружающих, тщетно стараясь согреться, что надо спокойно идти в строю, а если колонна остановилась, то стоять на месте? Невозможно…