Степные рыцари - Дмитрий Петров-Бирюк

Гурьян остроумно отшучивался, чем немало приводил в веселое настроение посла и толмача, не отказывался и от урюка и других сладостей.

Весь день паренек промучился, прислушиваясь к разговору толмача с послом. Но они были крайне осторожны о поездке Ассана в Азов даже не заикались.

Опечаленный, грустный возвращался домой с галеры турецкой Гурейка. Не оправдал он надежд отца.

Дни стояли жаркие. Солнце, как расплавленный шар, немилосердно палило землю. Полая вода быстро сбывала, и улицы подсыхали. Теперь можно было ходить по городку пешком.

Старый казак дядя Ивашка, греясь на солнцепеке, как и обычно, сидел на своем крылечке и, задумчиво сплевывая в лужу, дымил из трубки.

— Здорово дневал, дядь Ивашка! — крикнул Гурьяшка, проходя мимо.

— Га! — обрадовался старик. — Слава богу, зальян!..[11] Что не заходишь? Ай возгордился тем, что дружбу с турским послом поимел?..

— Тож скажешь, старый, — усмехнулся Гурейка. — Какая там дружба? Волк козлу не товарищ. Дружба моя с басурманами поневоле.

— Не брешешь? — недоверчиво посмотрел на паренька старик из-под седых кустистых бровей.

— Истинный бог, дед. Тут, знаешь, до поры до времени надо дружбу поддерживать. А время придет — стукнемся спина об спину и разойдемся всяк своей дорогой.

— Ну, гляди ж, тебе виднее, — проворчал старик. — А я ж, грешным делом, думал, что ты потому к турчакам льнешь, что твой род, мол, по матери туда тянет.

— Да ты что говоришь, старик, а? — взбешенно вскрикнул Гурьяшка, багровея. Глаза его пылали от негодования. — Как ты посмел это сказать? Ежели б… Ежели б… ты не старик, то…

— Что «то»? — сдерживая смех, спросил дядя Ивашка. — Морду б мне набил, а?..

— Ей-богу, набил бы, — признался мальчуган.

Старик разразился веселым смехом.

— Вот молодчага!.. Ха-ха-ха! Ей-ей, молодчага! Недаром, брат, я тебе свое воспитание дал. Ведь я нарошно тебя пытаю, чтоб злость в тебе вызвать. Ну, извиняй, коли так… Ха-ха-ха! Ну как дела-то, зальян?..

— Дела, как сажа бела, дядь Ивашка. Ни к дьяволам.

— Что так, сынок?

— Дюже плохи.

— От радости кудри вьются, а в печали секутся, — сказал старик. — Так, видно, и у тебя. Что запечалился-то, парень? Что нос повесил? Ай ехал Пахом за попом да убился о пень лбом?.. Гутарь, что за причина, глядишь, чем и помогу…

— Вряд ли, дядь Ивашка, поможешь, — уныло заметил Гурейка.

— Ну, все ж скажи.

— А это все промеж нас будет, а? Никому не сболтнешь?

— Да что ты?.. Ай белены объелся?.. Ай-яй-яй! Как ты мог таку обиду мне сказать?

— Ну, не обижайся, дядь Ивашка, — обнял Гурьяшка старика. — Это я так, к слову сказал… Знаю, что ты, как кремень, никому не скажешь… Нелегкую мне батя задачу задал. — И мальчуган обо всем подробно рассказал своему старому другу. — Никак не могу выведать, зачем толмач плавал в Азов…

— Ну и ну, — насмешливо покачал седой головой старик. — Вот где твое горе-то горькое… Как ржа на болоте белый снег поедала, так и кручинушка нашего доброго молодца Гурьяшку сокрушала…

— Тебе, дядь Ивашка, все смешки да смешочки, — обидчиво проговорил Гурейка, — а мне вот не особенно до смеха. Что я скажу отцу, как приедет из Монастырского?

— А ежели хочешь, я научу, что сказать отцу.

— Ну?

— А вот и скажи ему, что грек, мол, Фома посылал толмача своего в Азов затем, чтоб упредить пашу азовского: «Паша, мол, паша, казаки донские собираются напасть на Азов…»

— Да это что, дед, — отмахнулся Гурейка. — Это и батя догадывается, что толмач, мол, неспроста плавал в Азов… Но ведь это ж все думки. Нужны доказательства. А то так можно всякую напраслину на человека наговорить.

— Ну, глядите с вашим отцом сами. Вам виднее.

— Что ты делаешь, дядь Ивашка? — спросил Гурьяшка, заметив на крыльце свежие ивовые палки, ножи и другие принадлежности.

— А-а… Это я дудейку делаю. Ты ж знаешь, я на дудке мастак играть. Хошь, и тебе сделаю.

— Мне не надо. Я не умею на ней играть.

Вечером из Монастырского городка прибыл атаман Татаринов.

— Ну что, Гурьяшка, возвернулся из Азова толмач Ассан? — первым долгом спросил он у сына.

— Возвернулся, батя.

— Ну, не проведал, за каким лядом он туда бегал, а?

— Нет, батя, — уныло покачал головой мальчуган. — Все там, на галере, как воды в рот набрали, молчат… Не иначе, батя, как Ассан бегал в Азов упредить пашу.

— Чего упреждать?

— Да вот, что мы норовим на приступ пойти крепости.

— Это ты сам так думаешь али подсказал тебе кто? — усмехнулся атаман.

— Да и сам так думаю, да и дядь Ивашка так же гутарит…

— Опять ты со своим дядей Ивашкой лезешь! — разозлился атаман. — Дядь Ивашка да дядь Ивашка… Что он за дьявол такой?! Только ты о нем и думаешь. Вот я с ним погутарю… Мало ли, что вы с ним думаете. Ты вот мне точно скажи… А то ж ведь и всякий дурак знает, что в христов день бывает праздник. — О чем-то задумавшись, атаман прошелся по горенке. — Да, Гурьян, как хочешь, — остановился он около сына, пристально глядя на него, — хоть пытай-казни посла турского али милуй, а завтра ты должон твердо мне сказать, зачем наведывался толмач Ассан в Азов. Так-то вот.

Что мог в ответ сказать Гурейка! Он лишь тяжко вздохнул и ничего не ответил.

Зарождалось тихое, бодрящее утро. На востоке чистое, без единого облачка, небо заливалось пышной пурпуровой зарей. Багряный, как кровь, шар солнца деловито всплывал из-за распускающейся листвы верб, раскидывая по сонной, курящейся легким паром водной глади реки нежные розовые одеяния.

Гурьяшка уже давно проснулся. Его разбудил многоголосый птичий звон в сирени под окном куреня. Зевая, мальчуган подошел к окну, глянул на посольскую галеру. Она пуста. Видно, и сам посол и все его прислужники еще спят крепким сном. Лишь часовые, закутанные в епанчу[12], расхаживают по палубе.

Как расплавленное серебро, порозовевшее от восходящего солнца, течет в неведомые дали Дон. И, глядя на реку, думает Гурейка, что течет она мимо крепости Азова и там не ведают люди о том, что вот-вот доведется их трупам плескаться в волнах ее.

— Дрыхнут, дьяволы! — сердито выругался он, глянув снова на безмолвную галеру. — Что поделать, надобно ждать.

Он присел к окошку и от нечего делать, чтоб время быстрее проходило, начал составлять песню:

— Как у нас на Дону, — бормотал он, — во Черкасском городу, старики пьют-гуляют, по беседушкам сидят… Ну, а дальше что?.. По бе-седуш-кам си-дят…

Туго ворошились в его голове мысли. Непривычная больно уж работа… Но песню очень хотелось сочинить. Слова никак не приходили на язык. А Гурьяшка старался их обязательно выловить. Он складывал слова. Но все как-то получалось не то, что хотелось сказать в песне. Он даже вспотел от чрезмерных усилий.

Забыв обо всем, он часа два уже как сочинял песню. И у него кое-что получилось.

— Как у нас на Дону, во Черкасском го-ороду-у,Ста-арики пьют-гуляют, по беседушка-ам сидят…

Ничего как будто, — пропел он и продолжал:

По беседу-ушкам си-идят, одну речь го-оворят.Одну речь го-оворят: «Ка-ак бы на-ам в поход пойтить,Добрых малолетков ка-азаков за собой повести?»

Во! — засмеялся Гурьяшка. — А теперь так:

Там у синя моря стоит Азов во крепи,Нельзя к нему ни подъехать, ни подойти…

Да, действительно, составляя песню, Гурьяшка забыл обо всем на свете. Забыл он и о строгом наказе отца, забыл и о галере турецкой, и о после Томе Кантакузене. Все его желания сейчас были направлены на то, чтоб скорее составить песню, такую бы песню, которую, идя на штурм Азова, распевало бы все казачье войско.

Как у нас на Дону…—

снова заводил Гурейка.

— Гурьяшка, — отворила дверь в горенку мать, пожилая, но еще красивая женщина, — иди завтракать.

Гурейка глянул на небо, солнце уже стояло в поздний завтрак. Он сразу вспомнил обо всем.

— Некогда, мать, — отмахнулся он и побежал на турецкую галеру.

За ночь вода сбыла еще больше. К стружементу Гурейка дошел быстро, даже не испачкав сапог. По дороге он заглядывал в окна дяди Ивашки, но его не было видно.

«Должно, уехал в Монастырский городок», — подумал Гурейка.

К счастью, посла на палубе не было. Он еще, наверно, нежился в постели.

Часовой, широкоплечий янычар[13] в чалме, кивнул мальчишке.

— Салам алейкюм! — крикнул он.

— Салам алейкюм, — ответил Гурейка.

— Иди! — помахал ему часовой.

Мальчишка взобрался на палубу. Невольники-гребцы, в большинстве своем курды и ногайцы, завтракали на корме. Гурейка присел у борта, близ палубной каюты, занимаемой послом. На ум ему снова пришла его песня, и он было начал про себя: «Как у нас на Дону, во Черкасском городу…»