Остановить песочные часы - Александр Тарнорудер

— Они упали.

— Что значит «упали»?

— Отклеились…

— И какая опасность существует для общества из-за отклеившихся наклеек? — в голосе диктора сквозит легкий сарказм.

— Не для общества. Нам поставили дефектные этикетки для пробирок, которые плохо держатся на стекле. На следующий день мы обнаружили, что они высохли и упали. Конечно, мы запретили их использование, и вернули всю партию поставщику.

— И это все?

— Мы обязаны заново проверить всех пациентов, посетивших лабораторию в тот день, поскольку среди них обнаружен сомнительный анализ на вирус иммунодефицита.

— Что значит, сомнительный анализ?

— Невозможно дать однозначный ответ — так бывает по разным причинам.

— И что вы предпринимаете дальше?

— Мы поставили в известность Минздрав и еще раз проверили всех подозрительных пациентов. Также мы провели инструктаж среди работников и всемерно повысили уровень принимаемой предосторожности.

— То есть, ситуация такова, что в лаборатории имеется кровь, зараженная вирусом иммунодефицита из неизвестного источника? Я правильно понимаю?

— В принципе источник нам известен, но поскольку невозможно провести идентификацию и повторную проверку, то все результаты считаются недостоверными.

— А какие последствия этот инцидент имеет для пациентов?

— Формально, по инструкции Минздрава все они остаются под подозрением, как потенциальные носители вируса иммунодефицита.

— И последний вопрос: что это за лаборатория?

— Лаборатория детского центра «Шнайдер». — На экране появляется номер телефона для круглосуточных обращений заинтересованных граждан.

Смотрю на Меира, а Меир смотрит на меня. Только теперь, в этот момент до меня доходит, откуда взялись те самые три месяца, которые мне сердечно порекомендовали не брать в голову.

— Ничего не понимаю. Но ведь «ответ отрицательный» и у меня ничего не нашли, так какого черта «под подозрением»!?

Пока речь шла о какой-то абстрактной лаборатории, мне не было никакого дела до их внутренних бюрократических разборок, а теперь, выходит, что я вхожу в группу риска.

— Подожди, не психуй. Тебе официально что-нибудь сказали?

— Что надо ждать три месяца и делать повторный анализ.

— А до того?

— Посоветовали не брать в голову.

— Хороший совет…

— Может мне кто-нибудь связно объяснить, что происходит?

— Сегодня уже поздно к ним обращаться, но у предков наверняка есть какие-нибудь знакомые, — Меир тянется к телефону, чтобы набрать номер родителей, но в тот же момент раздается звонок от профессора из гематологии.

— Как дела, Далит?

— Это я у вас должна спросить про дела!

— Я думаю, вам не о чем беспокоиться.

— Но вы зачем-то позвонили? — мой голос начинает дрожать.

— Во-первых, чтобы вас успокоить, поскольку практическая вероятность того, что именно ваш анализ оказался подозрительным, крайне мала… — он закашлялся.

— А во-вторых?

— К сожалению, в течение трех месяцев мы не можем проводить забор клеток и их пересадку.

— Почему тогда я не должна ни о чем волноваться? Почему недостаточно повторной проверки, и надо ждать еще три месяца?

— Таковы правила и инструкции министерства.

— Значит, опасность все-таки есть?

— Чисто теоретическая… Все всё понимают, но никто ничего не может поделать.

— Но почему? — мне кажется, что я зациклилась на этом слове, но другого у меня не находится.

— Понимаете, когда есть хоть малейшее сомнение в абсолютно однозначной идентификации пробы крови, вступает в действие совершенно другая процедура. И пока риск не исключен…

— Значит он все же не исключен?

— Формально — нет. Мы не можем ждать эти три месяца, но я бессилен что-либо сделать.

Ни три года назад, когда мне переливали чью-то кровь, и ни разу с тех пор я не боялась, что меня могли заразить. Формально… теоретически… практическая вероятность… Она была при родах, когда мне понадобилась кровь, она есть и сейчас. Да какая бы она ни была, эта вероятность — одно сознание того, что вся твоя дальнейшая жизнь поставлена под сомнения из-за какой-то маленькой дурацкой этикетки, на которой не оказалось достаточно клея. Вероятность, переходящая в страх, не только за собственную жизнь, но и за жизнь близких тебе людей… Я ощущаю себя в пустоте, как будто кто-то выдернул меня из реального мира и подвесил в вакууме. Все остальное кроме страха улетучивается, отходит на второй план. Меир произносит какие-то слова, но звуковые волны не передаются через вакуум. Я не подвержена внешним воздействиям, но выпиваю янтарную коньячную жидкость, которая вспыхивает у меня внутри.

Все знакомые медики проводят со мной разъяснительную работу, а особенно стараются свекр со свекровью. Меня пытаются убедить, что журналюга-борзописец вытащил в эфир сущий пустяк, на который, не будь этого злосчастного репортажа, никто и внимания бы не обратил.

— Минздрав расследует дело, над которым смеются все специалисты. Я правильно понимаю?

— А что ему остается делать, надо реагировать на критику прессы.

С тех пор, как случилась путаница с пробирками, я стала другим человеком. Меир постоянно добивается близости, но я не даю ему ко мне прикасаться. Одна мысль об этом вызывает у меня ужас и спазм придатков. Режу салаты в резиновых перчатках и слежу, как бы не порезаться. Я не могу заставить себя поцеловать девчонок на ночь — тюкаю их подбородком в макушку, стараясь избежать контакта. Я не живу, а чувствую себя, как надувная кукла, из которой вынули затычку, и забыли сложить. Воздух вышел, и оболочка обвисла, но продолжает слабо шевелиться. Мне иногда трудно поверить, что все это происходит со мной, а не с другим человеком.

Одного из основателей технического анализа как-то спросили, почему этот самый анализ продолжает работать, несмотря на то, что мир радикально переменился.

— А что изменилось? — ответил патриарх экономики и лауреат Нобелевской премии, — миром по-прежнему движут все те же два фактора: жадность и страх.

Мною движет страх, как его ни называть: иррациональный, подспудный или реальный. Страх перед тем, что будет, если следующий анализ окажется положительным. Он поселился во мне и не дает ни минуты покоя. Работа отходит на второй план, и меня все чаще просто смешит «суета вокруг цифири», которой столь серьезно заняты окружающие меня люди. Мне все труднее отказать себе в очередной сигарете. Я встречаю на крыше Илану, мы вместе курим, иногда отправляемся обедать в дешевый ресторанчик, оплачиваемый нашей фирмой и популярный среди сотрудников. Без всякого умысла или намерения я часто обнаруживаю себя сторонним наблюдателем обсуждения производственных или бытовых проблем, которого совершенно не затрагивают эти проблемы. Я замечаю отсутствующий остановившийся взгляд Иланы и понимаю, что мысленно она находится не здесь, а совсем в другом месте. Мне приходит в голову, что, по сути, всеми людьми в жизни движет страх. В основном, это страх перед будущим, перед неизвестным. Страх потерять работу, страх перед смертью, перед болезнью, страх стать жертвой преступления или дорожной аварии. Можно продолжать этот список до бесконечности. Страх культивируется средствами массовой информации, он выгоден всем: и правительству, и работодателям. Испуганные люди покорны и легко поддаются воздействию, ими просто манипулировать, чем охотно пользуются все политики от края до края. Люди боятся будущего, боятся перемен, боятся остаться одни, остаться без средств к существованию. Им свойственно сбиваться в группы, которые обещают им защиту, будь то местная синагога или клуб филателистов. А крепче всего их держит место работы, незаметно подменяя страх преданностью и любовью. Там, где нет и не может быть никаких сентиментов, рождается сентиментальное послание миру:

— мы делаем его лучше

— мы делаем его доступным

— мы делаем это вместе

— мы стоим за свершениями

Эти лозунги универсальны. Их можно найти в колхозе, в киббуце, в любой политической партии. Вот уже много лет их подают под разными соусами, как селедку под шубой или щуку по-жидовски. А в последнее время даже самая большая щука, чтобы не быть прищученной очередным рвущимся к славе писакой, должна облачиться в зеленые одежды и бить хвостом налево: «МЫ ДЕЛАЕМ МИР ЛУЧШЕ». Но этого, естественно, мало, потому что лучший из миров должен непременно узнать о своих благодетелях, и тогда у костра бьют в там-тамы, на площадь выходят глашатаи, перед телекамерами появляются вице-президенты по связям с общественностью и являют публике очередной серый квадрат:

— мы прокладываем путь

— мы стремимся к совершенству

— мы открыты ветру перемен

— мы привержены нашим клиентам