Роман Ангелины. Фантастический роман о фантастической любви - Сергей Филиппов (Серж Фил)
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чего только не напридумывали шумеры за долгие века своего царствования! И колесо-то они сбацали, и астрологию основали, и письменность изобрели! И строили они свои изящные сооружения не абы как, а чётко выверив наклоны и горизонты. И в литературе шумеры оставили свой чёткий отпечаток, и в математике, и в медицине, и в астрономии, в общем, куда ни сунься – везде мерещатся их носатые круглощекие физиономии!
Лишь одним этот великий народ не отличался от других – своим отношением к человекам. С лёгкостью и наслаждением шумеры разбивали вдрызг черепа и вспарывали животы врагам, недругам и другим сомнительным личностям, а уж перерезать глотку ближнему своему считалось святым делом! Да нам, вообще-то, это хорошо знакомо, ведь мы истинные потомки и шумеров, и египтян, и иных народов, почитавших жестокость и вероломство за удаль. Мы в совершенстве освоили эти принципы, лишь напридумав вороха идеологий и философий, оправдывающих варварство и дикость, и нынче никто никого не убивает просто так, всё делается во имя каких-либо благих целей, короче, всё происходит ради человека! Вот как далеко шагнули мы за пять тысячелетий!
I
Неспешно, твёрдо, величаво поднимался старый жрец по ступеням зиккурата. Нет, стар он лишь годами, а телом, умом – сыщи его моложе! Пятьсот ступеней и юнец не всякий пройдёт, не сбив ритмов вдоха, не загнав сердце в горло, не вбив звонкие наковальни в виски! А этот старик, мышцы которого прочны и сильны, как натянутые корабельные канаты, даже не участил своего дыхания, и сердце его, холодное ко всему, кроме власти, не трепыхнуло чаще, не влило лишнюю порцию крови в сети вен.
Жрец остановился на верхней площадке зиккурата, где помещался золотой жертвенный стол. Тёплый ветерок, не задерживаясь, скользил по чисто выбритому черепу, по гладким, не старческим ещё щекам, по тонким губам, увитым едва заметной улыбкой. Улыбка эта хитра и желчна, холодна и жестока, так, вероятно, посмотрит на нас старушка, когда придёт с приглашением в долгие гостины, скромно пряча за белым саваном свой инструмент.
Мощный старик опустился на колени и простёр руки к востоку:
– Да славен будь, великий Шамаш! Я, жрец храма бога Нингирсу, что хранит наш город Лагаш, шлю тебе свои молитвы! Но и жертвы будут многочисленны и щедры, богаты и кровавы! Лишь тебе я служу, лишь твою волю исполняю! Я тебя не просил ни о чём, но теперь твоя помощь необходима! Для тебя это пустяк, мелочь, мне же – жизнь! Помоги, помоги Урукагине, направь его меч на врагов, сокруши их! Пусть станет он правителем Лагаша. Да, он груб и невежествен, но, поверь, не он будет править, а я, я, но твоею волей! А рядом с этим зиккуратом – он лишь жилище Нингирсу – я выстрою храм в твою честь, храм самый богатый и самый прекрасный! И денно и нощно молитвы будут лететь к тебе, рабы и рабыни будут изливать свою кровь на жертвенные столы! Все богатства станут твои, все жизни будут для тебя! Я верю, ты поможешь, ведь мы, жрецы, – частицы твои, воля твоя, лишь нам дано истинно повелевать и распоряжаться! И пусть наша власть не явна, не показна, но она самая крепкая, самая полная!
Поднимавшееся над горизонтом солнце выпустило первые лучи, и они зажгли в серых глазах жреца огонь, но огонь холодный, как взрыв далёкой звезды.
– Привет тебе, о, жрец лукавый, служитель алчущих богов!
– Урукагина, рад тебя лицезреть, – проговорил старый жрец, но в его голосе не было ни тепла, ни приветливости.
– Да знаю, как ты рад, знаю, – отмахнулся вошедший и оглядел жилище жреца, словно видел его впервые. – Ну как так можно жить, Бирос? В лачуге раба и то богаче!
Жрец внимательно оглядел мощное, но располневшее тело собеседника:
– Тебе ли, погрязшему в роскоши, объедающемуся до рвоты, учить меня?! Тебе ли, способному лишь насиловать рабынь и убивать чужими руками, осуждать меня?! Взгляни на себя – ты же толст и неловок, ты же, пройдя сто ступеней, не поймаешь своё выпрыгивающее сердце! А ну, дай руку!
Урукагина, недобро ухмыляясь, протянул громадную ладонь и сжал ладонь Бироса, небольшую, сухую. Но очень скоро ухмылка сбежала с его широкого мясистого лица, а на смену ей явилась сначала жалкая улыбка, а потом лицо его исказила гримаса боли:
– Всё, пусти, жрец, пусти! Да пусти же!!
Урукагина потряс освобождённой рукой и восхищённо помотал головой:
– Силён! Ишь, даванул, прямо до слёз! Тебе не жрецом быть нужно, а воином!
– Всяк на своём месте ладен, патеси, – произнёс Бирос, – и повторил со значением: – На своём!
Урукагина намёк понял сразу. Он опустился на скромное ложе жреца и положил тяжёлые кулаки на низенький столик:
– Да, на своём! Но моё место пока занято!
– Скоро, очень скоро, патеси, ты займёшь место, какое по праву станет твоим. Лугальанду не долго осталось править, этого хочет великий Шамаш! Этого хочу я.
– Этого хочу я! Я, я этого хочу! – взревел Урукагина и напыщенно добавил: – Этого хочет народ!
Бироса даже передёрнуло от этих слов:
– Да ты никак себя богом посчитал?
– Правитель всегда наместник богов!
– А как же Лугальанду?
– Он – ошибка!
– Боги не ошибаются! – жёстко блеснул глазами Бирос.
– Да, не ошибаются, – так же жёстко ответил Урукагина, – но и ты, жрец, смотри, не ошибись!
II
Вы уже давно, небось, упрекаете меня, дескать, что ты всё крутишь вокруг да около, давай, предъявляй нам героев! А вы думаете, мне самому не интересно взглянуть на них?! Да меня просто колотит, словно алкаша в отходняке, от этого желания! Но, увы, пока я их не нашёл в этом древнем государстве или, возможно, не узнал свои любимые персонажи, ведь вы не забыли, что красотка Ванда изменила их облики. Но это не беда, мы узнаем их обязательно, лишь бы они не порастеряли свои чувства, лишь бы они не остудили свою любовь!
Роман, с прилежанием первоклашки, что вычерчивает первые крючки, выдавливал гладко выструганной палочкой клинышки на глиняных пластинках. Как умело и изящно это у него получалось! Он досконально знал, где нужно надавить сильнее, а где едва коснуться ровной поверхности, в каком месте сделать значок идеально чётким, а где и допустить лёгкую небрежность. И, кажется, это доставляло ему удовольствие, словно ничего он в жизни больше и не желал. Неужели же это так и есть, и поэт всё забыл? Или чары Ванды так сильны, что легко укротили ураганы страсти, совсем недавно бушевавшие в его душе?!
Ах, Роман, Роман, да не ты ль стенал о любви своей так печально и нежно, что соловьи, заслушавшись тебя, забывали свои обязанности, и их подруги тщетно ждали зазывных рулад кавалеров?! Не ты ль, бродя по заснеженным полям, разрывал усталыми ногами их девственную сверкающую плевру, заплетая такие кружева, что и сам великий Дали позавидовал бы их сюрреальности?! Не ты ль посылал страстные речи бледному лунному лику, увидя в нём милые черты, и омывал подсоленной влагой свои запылённые башмаки?! Не ты ль.… Но довольно гадать, давайте просто спросим его. Впрочем, слова могут и солгать или вовсе увести в сторону, обмануть или запутать, или укутать правду в чадру показного целомудрия. Мы не будем спрашивать Романа ни о чём, мы заглянем в его глаза, и глаза не солгут, они не сумеют это сделать, даже если правда спрячется на самом донышке их!
Как же колотится моё сердце! А вдруг в глазах поэта я не увижу Ангелину! К чёрту страхи и сомнения, я утопаю в глазах и… ура! ура! Там – ОНА!!
Давно уже устал Роман и от фантастической новизны древней жизни, и от увлекательной шумерской письменности. А поначалу он так этим увлёкся, что на какой-то миг и правда поверил, что сможет забыть о своей жестокой любви или, хотя бы, притупить острые её коготочки, которыми она впилась в его немеющее от боли сердце. Где там! Здесь, вдали от любимой, поэт только острее осознал бессмысленность своей затеи, а его чувство с каждым днём становилось крепче и нежнее, но также становилось оно и более горьким, ведь теперь нет рядом ЕЁ.
Роман твёрдо разделил свою жизнь на две половины. В первой половине, там, в другом мире, остались мечты и наивность, свет и музыка. А здесь, в половине второй, были лишь мрак и безмолвие, реальность и опустошение. И только одно связывало эти две половины – любовь!
Да если было бы иначе, если бы Роман смог заглушить в себе свою любовь, разве стал бы я писать о нём? Да я умертвил бы его беспощадно самой лютой смертью!
Глаза Романа заслезились, и ровный ряд клинышков расплылся и разбежался в стороны. Спина поэта распрямилась, на лбу набрякла тесьма жил, а пальцы нервно сжались, и орудие письма с сухим треском разломилось надвое. Он отбросил обломки и опустил усталые руки, и они безвольно повисли, словно рукава изношенной до ненужности рубашки.
– Ну что, глупец, вот и примчал ты в те миры, о которых так грезил, которые воспевал, бренча по струнам звонкой лиры. Так что ж тебе так же радостно, как узнику перед казнью?! Давай, пей со смаком сласть безумных желаний!
