Записки отшельника - Константин Леонтьев

Я, пожалуй, готов с этим согласиться, если принимать название славяно-фил в его этимологическом значении, то есть славяно-любец, славяно-друг и т. п. Я не самих славян люблю во всяком виде и во что бы то ни стало; я люблю в них все то, что считаю славянским; я люблю в славянах то, что их отличает, отделяет, обособляет от Запада. Люблю Православие; люблю патриархальный быт простых болгар и сербов; их пляски, песни и одежды; люблю даже свирепую воинственность черногорцев (хотя нахожу, что было бы лучше как-нибудь направить ее, если можно, не на бедных идеалистов-турок, но на славянских же демагогов и безбожников); черты византийских преданий и турецкие оттенки в их быте предпочитаю, конечно, "фрако-сюртучным", так сказать, сторонам их небогатой собственными запасами жизни.

Я бы любил их законы, их учреждения, их юридические и политические идеи, если бы таковые были очень оригинальны, очень выразительны и прочны... Но ведь этого нет у них; и даже знаменитая "Задруга" юго-славянская тает везде под веяниями европейского индивидуализма.

Все, кое-как еще охраняемое прежде, гибнет у них особенно быстро при усилении политической свободы; зависимость политическая у них (теперь это стало ясно) была (увы!) ручательством за сохранение независимости бытовой (культурной.); зависимость церковная точно так же задерживала хоть немного наклонность их к духовному рабству перед безбожием Запада.

Старое свое у них гибнет; нового своего они создавать не умеют и без нашей русской помощи (пожалуй, что и без некоторого насилия нашего) никогда не создадут...

Хотелось бы пламенно любить это развивающееся и растущее вширь и глубь самобытно-славянское... Да где же оно? И отказываться России от связи со славянством невозможно уже по той одной причине, что другие втянут их в "сферу своей мощи", если мы их оставим; и не бояться нам нельзя их религиозного равнодушия, их демагогической эгалитарности, их несравненно большего, чем у нас, грубого и сухого, последнего, вчерашнего европеизма. За все это, конечно, я "интеллигенцию" славянскую презираю и не люблю, на простой народ плохо надеюсь, ибо он везде рано или поздно поддается "интеллигенции" и быстрее поддается там, где нет и тени сословий, где общество очень смешано и уравнено. Но повторяю, что отказываться от них и от некоторого политического потворства им мы все-таки не можем, и вся надежда наша в этом трудном деле должна быть только на Россию, на самих себя, на так называемый русский "дух". Будем мы всё самобытнее и самобытнее духом этим; будем всё меньше и меньше на всех поприщах руководиться примерами Европы — пойдут за нами позднее и болгары и сербы, а еще позднее, вероятно (не будем же отчаиваться), и австрийские славяне...

Тому, кто утратил веру в столь быстро устаревшие теперь либерально-европейские идеалы, кто возненавидел это бесплодное и разрушительное стремление Запада к однообразию и равенству, тому пока осталась одна надежда, надежда на Россию и на славянство, Россией ведомое.

Будь я не русский, а китаец, японец или индус, но с тем же запасом европейских и русских сведений, европейских и русских пережитых уже фазисов развития, я, взглянув на земной шар в конце XIX века, сказал бы то же или почти то же. Я сказал бы: "Да, кроме России, пока я не вижу никого, кто бы в XX веке мог выйти на новые пути и положить пределы тлетворному потоку западного эгалитаризма и отрицания; мы, люди крайнего Востока, мы, чистые азиатцы, только теперь вступаем в тот период подражания, в который русские вступили уже при своем Петре, 200 лет тому назад. Они уже почти переварили все это; они этим пресыщены... А мы? мы еще только кинулись на это... И если всасывание всего европейского без разбора у нас продлится не слишком долго, то и этим мы будем обязаны, без сомнения, примеру России, которой поэтому надо желать в XX веке (от этого века что ж осталось!) не только умственного, но и политического преобладания в Европе. Если славянство затмит Запад постепенно на всех или хоть почти на всех поприщах, то тогда, быть может, и у нас, китайцев и японцев, скоро пройдет начавшаяся из Японии зараза всеразрушения. Политическое же преобладание славянства необходимо потому, что, к несчастию, толпа в наше время нигде хорошо не умеет различать культуру от государственности и некоторое уменьшение политического веса, хотя и вовсе не последовательно, но часто влечет за собою и унижение культурного идеала".

Вот бы я что сказал, если бы я, зная все то, что я знаю теперь, был бы не русским, а настоящим коренным азиатцем.

В этом, в собственно-культурном смысле я славянофил; и даже имею дерзость считать себя более близким к исходным точкам и конечным целям Хомякова и Данилевского, чем полулиберальных, эмансипационных, всепотворствующих славянофилов неподвижного аксаковского стиля.

Старые славянофилы говорили, что они не партия, но малочисленные представители особого учения; в последнее время эти славянофилы стали больше похожи на партию, ввиду практической цели не позволяющую себе отклоняться от полулиберальной доктрины; хотя, я полагаю, сами в нее не верят вполне. Они преследуют цели просто панславистические, не замечая, что неосторожный, великодушный и слишком простодушный панславизм (хотя бы только идеальный, еще не дозревший на практике до славянской федерации) грозит все-таки не чем иным, как все большей и большей и весьма пошлой буржуазной европеизацией; ибо вся славянская интеллигенция, — сплошь от Софии и Филиппополя до Праги — с ничтожными оттенками как две капли воды похожа на среднего европейца.

Надо, чтобы свои краски сначала стали как можно у нас гуще, а потом и невольно будем влиять на других славян; даже, быть может, и на чехов, насквозь, как известно, в бытовом духе, в привычках и вкусах своих "проевропеенных".

А если густота этих национальных красок, эта культурная независимость будет куплена ценою некоторого организованного насилия, сложного деспотизма, хотя бы даже ценою какого-нибудь внутреннего рабства в новой форме, то это не беда; к этому уж надо нам приучить нашу мысль. И я даже полагаю, что только какой-нибудь подобной ценою эта самобытность духа и может быть куплена в XX веке.

Неприятно, жалко, быть может, того или другого. Но как же быть?!

Во всяком случае, славянофилы, я думаю, согласны со мною в том, что, по примеру Данилевского, Россию надо и культурно, и политически противополагать в идеале не тому или другому западному государству, а целой Европе в ее совокупности.

И вот, мысля так, противополагая идеально Россию не Франции, не Англии, не Германии и т. д., а всей Европе, как особый мир, как назревающий новый культурный тип (только временно для целей быстрейшего развития впавший в чрезмерную подражательность), я переношу этот взгляд и на внешнюю политику и говорю так (все не уклоняясь от славянофила Данилевского): "Если прежний Запад во всецелости своей был всегда, когда только мог, инстинктивно даже, нам враждебен, то нам выгодно всякое нарушение его равновесия... Всякая перемена в том распределении политических сил, которое, несмотря на частые войны, прочно продержалось на Западе несколько веков, нам желательна; ибо ни одна из главных держав и наций Европы (Франция, Германия, Австрия, Англия) недостаточно еще сильна и теперь, чтобы, подчинив себе все остальные вполне, образовать против нас единое, согласное, непобедимое целое..."

А так как самое величайшее ниспровержение этого старого распределения сил произвело возвышение Германии, то значит, что, несмотря на всякие нам чинимые этой новой Германией затруднения, в общем для дальнейшего нашего развития это возвышение выгодно.

Я убежден, что путем ли дружбы и мира, путем ли вооруженной борьбы, победой ли нашей или даже поражением, прямым ли союзом или только взаимным равнодушием и единовременной борьбой вовсе в разных сторонах, но это возвышение Германии приведет нас туда, куда следует!..

Если меня спросят: "Как же так, далее и поражением?" Я отвечу: "Я в поражение наше немцами ничуть не верю; не верю даже и в войну с ними[3] и, предполагая только, со слов других, подобную войну, верю в нашу победу. Верю я не по гордости русской, а все по тому же историческому фатализму моему ("Наш черед!!"). Но я сказал "даже и поражением" для убеждения тех читателей моих, которые моей веры в ближайшее будущее России не имеют. И для них же напомню здесь о том, что не всякое поражение (или, вернее, полупоражение) практически бесплодно, хотя и всякое обидно. И побежденные иногда выигрывают; это зависит нередко от побочных условий дела. Итальянцы, как у них водится, были разбиты австрийцами при Кустоцце и Лиссе (на море), а Венецианская область все-таки досталась им.