Гнездо орла - Елена Съянова

В машине двойняшки тут же принялись бороться за место на коленях у отца, поскольку вдвоем уже там не помещались. Победила, как всегда, Анна, потому что была во много раз сильней брата.

Они вообще оказались настолько разными, что даже не походили на брата и сестру. Анна, крепкая, озорная, румяная девочка, с прекрасным здоровьем, не обещала стать красавицей; Генрих, нежный и слабенький, был настоящий эльф, только крылышек недоставало. Анна, стоило ей появиться в обществе взрослых, сейчас же присваивала себе общее внимание, ею поневоле начинали заниматься. А Генрих вызывал нежное, немного грустное и отстраненное чувство. Этот ребенок переболел уже десятком болезней, сестра же не подхватила ни одной. Оба были способные, одаренные дети, не по возрасту смышленые и развитые, поскольку в их обучении Маргарита проявила себя настоящей расточительницей, позволив Роберту пригласить из Итона трех профессоров (с комфортом расположившихся теперь в их «маршальском» особняке).

В посольство они приехали уже довольно поздно. Уложив детей, Роберт тоже собрался отдохнуть, но опять на него наползла тоска. Он привычно взял телефонную трубку, чтобы позвонить друзьям, но вспомнил, что придется играть очередную роль, и звонить раздумал. Он понимал, что становится одиозной фигурой, и что это закономерно ведет к разрыву старых связей… Но все же обидно было: нигде у него не было столько близких друзей, как во Франции. И он, как утопающий за соломинку, ухватился за человека, с которым не нужно было играть никаких ролей — Альбрехта Хаусхофера (старшего сына Карла Хаусхофера), жившего в эту осень в Париже.

Он сразу почувствовал, что Альбрехт рад его звонку.

— Ты здесь, в Париже? И свободен?! Ушам своим не верю! Так, может быть… — Альбрехт запнулся.

— Говори, я сейчас на все согласен, — отвечал Лей.

— Я подумал… Может быть, тряхнем стариной и отправимся в «Мулен Руж»? Я тебя со своей невестой познакомлю.

Роберта подобная перспектива не очень соблазняла, однако деваться было некуда, и он выразил бодрое одобрение.

Одной своей знакомой он все-таки позвонил. Ее звали Нора Каррингтон, бесконечно талантливая и столь же беспорядочная художница, англичанка, ученица Озанфана, она была подругой художника Максимилиана Эрнста. Она всего на несколько дней приехала в Париж, чтобы подготовить к январскому Салону картины своего возлюбленного. Лею очень хотелось хоть кого-нибудь расспросить о своем друге Поле Элюаре, который уже год был тяжело болен анемией. Правда, в Париже жила сейчас его бывшая супруга Елена-Гала, со своим «бунтующим мальчиком» — тридцатипятилетним уже Сальвадором Дали, с которым вступила в законный брак три года тому назад. Однако эту пару ему ни видеть, ни слышать совершенно не хотелось.

Нора об Элюаре знала мало — только то, что ему лучше, он очень подружился с Пикассо, и тот даже взялся за иллюстрации двух его поэм, и у него все та же любовница — худышка Нуш, нежная и заботливая, одним словом, на ее женский взгляд, не знала почти ничего. Роберт же, как ему казалось, получил полную информацию: здоровье, друг, женщина — чего же еще?! Понятно становилось и то, что «красный» Пикассо, конечно, завлек в свой стан в общем-то аполитичного Элюара, и тот, возможно, уже рвется отомстить «строителям развалин» за очередную «Гернику».

— Тебе нравится? — ревниво спрашивала Леонора, приведя его в свою гостиную и показывая еще не вставленную в раму «Леонору в утреннем свете».

— Да! Это писал счастливый человек

— А эта?

— Чудесно. Феерия радости! — комментировал Лей.

— А эта?

— Боже!.. — Он даже попятился.

— Я непременно хочу, чтобы ты сравнил… Хочу понять, какая воздействует сильнее — эта или «Такси»… Мне любопытно было бы предугадать… — бормотала Нора, сама уже в который раз вглядываясь в жутковатый образ «Ангела очага», созданный ее возлюбленным.

— Что еще за «такси»? — Лей с некоторой осторожностью огляделся, отнюдь не горя желанием еще раз напороться на подобное впечатление.

— Это вещь Дали. «Дождливое такси» — так она будет называться. Мне очень нужно, чтобы ты сравнил. Именно ты.

— Отчего ж «именно»?

— Ты живешь на острие грез.

— Где? — переспросил Роберт.

— В Германии.

— Это сбежавший Макс так говорит? А не собирается ли он бежать дальше — за океан?

Нора промолчала. Набросив на «Ангела» свою кружевную шаль, она собралась, по-видимому, показать еще что-то, но Лей сдернул накидку и еще пару минут внимательно глядел на картину. Нора не мешала ему. Она отошла к окну и так же внимательно следила за Робертом, который несколько раз закрывал глаза, после чего взглядывал на картину, как бы проверяя свое первое впечатление.

— Мы ведь заедем к Дали? — наконец полуспросила она.

— Сейчас мы отправимся в «Мулен Руж». Меня там ждет приятель со своей невестой. Так что переоденься.

— Ты меня приглашаешь? — улыбнулась Нора. — А после — к Дали?

— Мой друг тоже живет «на острие грез» и мог бы меня заменить, — попробовал уклониться от неприятного визита Роберт.

— Но он ведь не вождь!

Лей едва сдержал улыбку: у хорошеньких женщин именно глупости отчего-то звучат особенно убедительно. Он подумал и о том, что Гесс давно бы сделал своего друга главою какого-нибудь громкого ведомства, если б тот согласился.

— Мадам Дали часто говорит о тебе, — добавила Нора, уходя за ширмы. — А Сальвадор — большой поклонник вашего канцлера.

— Дали — поклонник фюрера, Арагон — коммунист, Элюар — ни рыба ни мясо, а твой Макс — кто? — спросил Лей, дожидаясь, пока она переоденется.

— Я не так вижу, Роберт, — отвечала она. — Дали трус, по-моему, Арагон смел до отчаянья, Элюар смел и робок, в зависимости от настроения, а Макс… Тогда, в двадцатых, в Кельне, с тобой рядом был просто другой человек. Он меняется.

— В одном углу проворный инцестВертится вокруг непорочности платьица.В другом углу небо, разродившеесяКолючей бурей, бросает белые снежки.В одном углу светлее, чем другие, если присмотреться,Ждут рыб печали,В другом углу машина в летней зелениТоржественно застыла навсегда.В сиянье юностиСлишком поздно зажженные лампы.Первая показывает свои груди красные.Насекомые их убивают, —

весело продекламировал Лей, по-английски.

— Что… что-о это? — высунулась из-за ширм пораженная Леонора.

— «Это» называется «Макс Эрнст» и написано Элюаром не то в двадцать втором, не то в двадцать третьем году, еще до бегства его в Париж.

— Ка-ак? Проворный инцест? Насекомые убивают… красные груди? Боже!

— Это к вопросу о том, каким он был в Кельне. Там он хоть каким-то был. Ладно, извини. У меня к эмигрантам скверное отношение.

«Зато память, как старый еврей, хранит всякий хлам», — усмехнулся он про себя.

Нора, наконец, вышла, в декольте, с капелькой жемчуга между маленьких грудей. Платье на ней было цвета слоновой кости, на руке витой змейкою — золотой браслет.

У Роберта при виде нее несколько поднялось настроение.

Искрящийся, всегда возбужденный «Мулен Руж» встретил их ночным океаном вкусов, жанров и мод, океаном, в котором без лоцмана ни к какому берегу не прибьешься — так тебя и будет мотать по волнам… Но у Лея такой «лоцман» здесь был — новый парижский шансон, и он, представив свою даму и поздоровавшись с Альбрехтом и его невестой, тотчас обратил их внимание на молодого шансонье, певшего по моде под один аккордеон. Слушая его, Лей несколько раз с интересом окинул взглядом свою vis-a-vis. Девушка это заметила. Ее нежная рука, лежащая на краешке стола, словно затвердела, а лицо утратило живое выражение.

Девушку звали Ингой. На вид ей было не больше девятнадцати. Высокая, тонкая, с очень нежным овалом лица, кареглазая, солнечная блондинка — она буквально втягивала в себя взгляды мужчин. Платье на ней было с узким вырезом, пепельно-серое, в ушах бриллиантовые трилистники.

Воистину, никакой иной отдых так не восстанавливал силы Роберта Лея, как пребывание в обществе молодых прелестных женщин! Однако Нору он знал давно и, если любовался ею, то лишь с эстетических позиций; Инга же была, пожалуй, первой женщиной, на которую после встречи с Маргаритой он обратил свое неожиданно посвежевшее мужское внимание. В ней было что-то строгое и одновременно соблазнительное…

Двое длинноногих юнцов нависли над их столиком, приглашая на танго дам. В другое время Лей не потерпел бы, но сейчас только равнодушно кивнул, не переставая жевать.

— Когда ты возвращаешься? — спросил он Альбрехта. — Следующий год немцу лучше жить в Германии.

— Вот как!

— Да. А когда свадьба?

Хаусхофер скептически поджал губы: