Ночные журавли - Александр Владимирович Пешков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За столом говорили резко, не обращая внимания на возню у двери. Вот привязан шнурок к дверной ручке, но не хватило длины до спинки кровати.
– А ничего и не делаю… такого, он сам тянется! – жалел кого-то дядя Федя.
Только бы не ушел, только бы успеть! Гость толкнет дверь и скажет: «Здесь закрыто!» И мама скажет, мол, раз так, то оставайся у нас!
Вот дядя Федя резко встал, откинув стул за шкирку. Заскрипели разом все половицы в комнате.
В позу забияки встало пианино, скрестив подсвечники на лакированной груди.
Я нагнул голову. Но шаги оборвались.
Нужно скорей довязать что-то! На глаза попалась шапка-буденовка с длинными ушами. Один конец ее тут же побратался со шнурком, второй дотянулся-таки до железной спинки кровати.
– Нет, нет и нет! – раздалось за спиной. – Катись-ка, шарик, в другую лузу!
Гость встрепенулся, как зимний павлин, и решительно шагнул к двери. Толкнул ладонью, не заметив преграды. Буденовка упала к ногам…
В коридоре отозвалась вновь ржавая ванна, да бесцельно качнулась педаль велосипеда.
Разлука
В лето перед школой меня отправили в лагерь.
Помню сосновый лес, светлый и теплый. Пахло нагретыми мхами, и хотелось с дороги приклонить голову на подушку. Но вместо того меня привели на большое поле: ноги утопали в мягком песке с сухими иголками. А вокруг – брожение людей. Дети и взрослые, будто заранее сговорившись, двигались так, чтобы запутать нового мальчика. Все они, кроме меня, находили свое место, сцеплялись руками в огромные круги и вереницы. Махали флагами, кидали вверх мячи. Их краткий полет в синеве еще сильней кружил голову. Чьи-то смуглые руки ловили мяч, прижимая к груди и выставляя в стороны острые локти.
Гремела музыка, хлесткий голос в динамике вколачивал резкие слова. И нельзя было уйти в свой новый дом – нагретый солнцем дощатый корпус, чтобы достать из казенной тумбочки домашнюю игрушку. В большом празднике на стадионе я никак не мог ухватиться за что-нибудь понятное или знакомое.
А к вечеру просто заболел.
В медпункте было тихо, стояла отдельно кровать, от белых стен веяло прохладой. Врач осмотрела: это не простуда, хотя поднялась температура. «Мальчик ушел в себя», отвечал вяло, морщился на таблетки.
– Что ты чувствуешь?
– Хочу домой. – Закрыл глаза.
А проснулся уже в кабине машины. Меня держала на руках медсестра. Была ночь, фары освещали стволы сосен. Казалось, что они разбегались врассыпную от рыскающих лучей. Машину трясло на ухабах. В желтых глазках приборов воспаленно качались белые стрелки.
– Потерпи, – говорила девушка, заметив открытые глаза. – Тошнит тебя?
Видимо, я был бледнее стрелок…
В подъезде меня нес на руках шофер, металась от двери к двери медсестра, выискивая в потемках нужный номер. Вот на пороге появилась мама и приняла меня – ничему не удивившись. Уложила в кровать, под легкое одеяло, тут же снявшее тяжесть в теле.
Я успел даже отметить приятный запах в комнате.
Мама трогала горячий лоб, душистая ладонь прошлась от виска по щеке. На окне стояли цветы – смутно выделялись их темные головки. Я вспомнил лагерные цветочки, что бросали в небо на празднике, и сказал об этом. Медсестра пожала плечами, будто не помнила гвоздики, и ничего не понимала в странной болезни…
Утром я проснулся совсем здоровым.
Мама на работе, а в коридоре меня поджидал Вовик. Задрал очки: мол, тут без тебя такое случилось!..
– Да знаю!
– Уже видел? – обрадовался он. – Идем. А то мне не разрешают выходить одному.
Вовик поймал мою ладонь. Спускаясь по лестнице в подъезде, мы пробирались меж бочек с известкой и строительных лесов, заляпанных краской: «А правда, если известка попадет в глаз, то выжжет?..» У него были мягкие, чуткие ладони, наверно, таких рук не хватало мне на празднике в лагере.
Двор показался мне маленьким и тесным. Как кабина продуктовой машины, на которой меня привезли. Но теперь вспоминалось что-то хорошее во вчерашней ночи. В душе осталось что-то такое, с чем будет приятно встретиться позже. Я вновь ощутил мое ночное пробуждение на плече медсестры. Будто бы стало трудно и сладко дышать, оттого что я уткнулся лицом в ее густые волосы…
А еще я нашел те ночные цветы на подоконнике. Оказались белые и некрасивые, одна гвоздика вовсе сломлена. Прошелся по комнате, спрашивая «говорливые» половицы. За всех ответило пианино. Крышка поднята со вчерашнего. Вспомнилось ночное порывистое движение мамы – нарядно-кружевное, из былой жизни. И это немое очарование показалось опять болезненным, как внезапный озноб в лагере.
С какой-то капризной решимостью открыл я шифоньер, чтобы узнать ночное платье мамы. Черное, с блестками. Оно висело в глубине. Я залез внутрь шкафа и прикрыл дверцу. Стало темно, тихо и уютно. Платья ласкали лицо, словно вчерашняя ладонь, пахли духами и счастьем. Они висели взаперти, ожидая своего часа. И я тоже запер себя, просидев в шифоньере почти до вечера. Даже задремал, а во сне увидел ночную маму с темным завитком у виска…
Чарли и космос
1
Первые школьные месяцы показались мне безотрадными: моя жизнь резко поделилась на время учебы и на все остальное.
А чтобы детство было счастливым – оно должно быть непрерывным!
Новенькая форма – белая рубашка и серый костюмчик – придавала бодрости, но стесняла движения. На металлических пуговицах сверкали солнечные оттиски!
Со мной рядом стоял мальчик в поношенной форме, сидевшей на нем, будто на бывалом солдатике. Позже он рассказал, что носил форму все лето – так хотел в школу!
Девочки были в кружевных фартуках и огромных бантах – словно белые гладиолусы-коротышки.
Первоклассников и родителей собрали в тенистом дворе школы.
Яркие лучи пробивались сквозь резную листву, прилизывая желтыми пятнами стриженые головы новобранцев. Мы взялись за руки – как при игре в «ручеек» – и пошли, нестройно топая под музыку. На высоких ступнях оборачивались, и мамы кивали нам, растерянно улыбаясь. Часть жизни отошла куда-то в сторону, под тень старых кленов.
В классе пахло олифой и бумажным клеем. На стенах висели портреты, похожие на родственников. Бородатые, чуть скорбные лица в раздумье: мол, сколько приобретешь от знаний, столько и упустишь от жизни.
Толстый слой краски на партах не скрывал прежних царапин, выражавших чьи-то чаяния или досаду.
Чернильница-непроливайка то и дело скользила по наклонной
