Женщина Габриэля - Робин Шоун

И солгал.

Боль стремительно переросла в ярость.

— Нет, вы так не считаете, — резко возразила Виктория.

Он хотел того же, что и другой мужчина: кусок плоти вместо женщины.

Серебряные отблески огня тихо полыхали в его глазах.

— Откуда вы знаете, что я чувствую, мадемуазель?

Кровь прилила к грудям и бёдрам Виктории, подстрекая её.

— Если бы вы желали меня, сэр, то не сидели бы там, уставившись так, будто я кишу паразитами. Я такая же чистая, как и вы.

Так же достойна, как и он.

Тишина, окружающая его, казалось, впиталась в воздух.

— С какой стати я сделал бы ставку на вас, если не желал вас? — тихо спросил он.

— Вы не видели меня, — пояснила Виктория, стараясь обуздать готовые выйти из-под контроля эмоции и чувствуя, что терпит неудачу. Она не просила этого. — Как вы можете желать того, чего не можете увидеть?

Как она могла желать того, чего не испытывала?

Но она желала.

Она тайно мечтала о том, чтобы какой-нибудь мужчина полюбил бы ее как женщину, которой она была, а не тот образец добродетели, в который она сама себя превратила. А сейчас даже эта мечта исчезла.

Ни один мужчина не полюбит её: мужчины не влюблялись в шлюх.

Незнакомец, сидевший перед ней, словно статуя, смотрел на неё немигающим взглядом. Любил ли он когда-нибудь? Любили ли его?

— Почему вы считаете, что я предложил бы за вас цену, если я не хочу вас? — спросил он обманчиво ласковым голосом.

В его глазах не было никакой нежности.

Но Виктория хотела, чтобы она там была. Она хотела, чтобы он был ласков…

После этой ночи она станет другой, и ей нужен был кто-то, чтобы оплакать старую Викторию Чайлдерс и приветствовать новую.

— Некоторые мужчины верят, что сифилис можно вылечить, если взять девственницу, — коварно заявила она, желая вызвать хоть какую-то эмоцию, ответную реакцию у этого мужчины, который никогда не испытывал голода.

Ей это удалось.

Серебристые глаза сузились.

— У меня нет сифилиса, мадемуазель.

Виктория не отступила под угрозой, читаемой в его голосе и глазах.

— У меня тоже, сэр, — резко ответила она.

Опасность замерцала в воздухе.

— Что вы хотите, мадемуазель? — тихо спросил он.

Она хотела того же, что и все женщины.

— Я хочу, чтобы мужчина хотел меня, а не мою девственность, — откровенно призналась Виктория.

— Вы хотите, чтобы я желал вас, а не вашу девственность? — повторил он так, как будто мысль о том, что женщина хочет, чтобы её желали за то, что она женщина, а не за её невинность, никогда не приходила ему в голову.

Время лжи прошло.

— Да. Хочу.

Свет. Тень.

Серебристые. Серые.

Виктория отказывалась отвести взгляд от его глаз, которые поочередно отражали свет и тень, серебристое пламя и серую сталь.

Это та женщина, которой она стала. Это та женщина, которой она всегда была…

— И как бы вы хотели, чтобы я продемонстрировал вам своё желание? — спросил он, удерживая ее взгляд, поглощая его…

Виктория подумала о мужчине, который продемонстрировал ей своё желание, уволив ее.

— Вы заплатили две тысячи фунтов за привилегию прикасаться ко мне, — сказала она, в то время как сердце, казалось, подпрыгнуло к самому горлу.

— Вы хотите, чтобы я прикоснулся к вам? — спросил он тем мягким, соблазнительным голосом, в котором не было ни мягкости, ни соблазнения, а только простая и ясная опасность.

— Я не хочу, чтобы меня взяли, как уличную девку.

Грубая правда перекрыла рев огня в камине и стук крови в ушах Виктории.

На одно мгновение та боль, которую она испытывала, мелькнула в его глазах.

И тут же ушла.

Из его глаз, но не из её.

— И всё же вы пришли сюда продавать свою девственность, — голос был лишён эмоций, а глаза безжизненны, — как уличная девка.

Правда не покоробит Викторию.

— Да.

— Как бы вы хотели, чтобы вас взяли, мадемуазель? — резко спросил он.

Со страстью. С нежностью.

Но оба знали, что она продала это право.

Груди Виктории трепетали с каждым ударом её сердца. Металлическая шпилька впилась в её ладонь.

— С уважением, — напряжённо ответила она. — Я хочу, чтобы меня взяли с уважением… потому что я — женщина.

А не потому что девственница. Она хотела, чтобы к ней относились с уважением, потому что она — женщина. Потому что она не безупречна.

От напряжения кислород с трудом поступал в лёгкие Виктории.

— «Весь мир — театр, в нем женщины, мужчины — все актёры», — неожиданно продекламировал он. Наблюдая за ней. Серебристым пристальным взглядом, что был острее металлической шпильки, впившейся в ладонь. — Вы поклонница Шекспира, мадемуазель?

Виктория растеряно заморгала от резкой смены темы разговора. Однако это не замедлило бешеного сердцебиения.

— Именно эта пьеса у Шекспира мне не особо нравится, — удалось вымолвить ей.

— Какая именно?

— «Как вам это понравится», — сказала Виктория. — Пьесу, строчку из которой вы только что процитировали.

Воздух вокруг них завибрировал — возможно, в одной из комнат открыли дверь. Или закрыли.

— Вы получаете удовольствие от сцены? — спросил он таким дразняще соблазнительным голосом, которым никто в мире не имеел права обладать.

Он пробежал по её коже, словно огни святого Эльма.[9]

Дразня. Мучая.

Словно в насмешку за то, чего у неё не могло быть.

Она заставила себя сосредоточиться на его вопросе, а не на своем желании и наготе.

Виктории только однажды приходилось играть на сцене.

— Да, — ответила она. — Я получаю удовольствие от сцены.

И опять эта едва заметная вибрация — немой отголосок.

Только чего?

— Подойдите ближе, мадемуазель.

Команда, произнесённая мягким голосом, не уменьшила давления, сжимающего грудь Виктории, словно обруч.

Вот сейчас он возьмёт её. Полностью одетый, в то время как на ней только сморщенные на коленях чулки и изношенные полуботинки.

Прислонив к стене или нагнув над столом.

Как шлюху.

Виктория поняла, как нелепо она должна выглядеть — бывшая гувернантка, не обладающая элегантностью, чьей единственной материальной ценностью является девственная плева. Какой смешной должно быть, по его мнению, она была, требуя уважения к себе, в то время как над её одеждой презрительно насмехались бы даже самые низко оплачиваемые рабочие.

— Мои ботинки… — запнулась она.

— Оставьте их.

— Это не… — голос Виктории затих.