Ярошенко - Владимир Порудоминский

«Глухарь» — не выдумка Гаршина. Автор очерка «На литейном заводе», помещенного в «Отечественных записках», рассказывал: «Так называемые „глухари“ — последний сорт заводских рабочих, обреченный на самым тяжкий, почти нечеловеческий труд и получающий за этот труд самое ничтожное вознаграждение. В котлах они, как оказывается, играют роль подпорок… Котлы составляются из отдельных железных листов, которые по краям скрепляются между собой железными гвоздями… Котельщик влезает внутрь котла, вкладывает гвоздь острым концом в отверстие, проходящее сквозь оба листа, и затем плотно прижимает головку гвоздя к стенкам котла особым инструментом вроде рукоятки. Другой работник в это время тащит раскаленную добела заклепку и щипцами накладывает ее на наружный конец гвоздя, а третий работник тут же начинает пудовым молотом с размаху наколачивать эту заклепку на гвоздь. В это время работник, находящийся внутри котла, должен напрягать все силы, чтобы гвоздь от ударов не только не выскочил из отверстия, но даже не сдвинулся с места… Напряжение сил должно быть неимоверное; тут грудь человеческая должна иметь крепость и стойкость железа, потому что она прежде всего должна вынести все те удары, которые сыплются на заклепку, — мало того, вынести: даже не дрогнуть… В эти минуты несчастный „глухарь“ имеет такой страдальческий и измученный вид, что, глядя на него, делается „за человека страшно“»… Но, — толково объяснял автору очерка заводской служащий, — «убить человека не так-то легко, как вы думаете, а наш русский работник на это особенно живуч. Сначала-то, конечно, поломает его немного, а потом пообколотится, пообтерпится… Вот глохнут только, да ведь и это мужику небольшая беда, не в оперу же ему ездить».

Что-нибудь похожее мог слышать и Гаршин. Очерк в «Отечественных записках» появился шестью годами раньше рассказа «Художники» — вряд ли он был толчком к созданию рассказа, но память о давно прочитанном подсказала Гаршину сюжет картины Рябинина (писатель не удовлетворился статьей, ездил на завод и видел там своего «глухаря»; Репин сделал рисунок к «Художникам» — Рябинин на заводе; у Рябинина, нарисованного Репиным, очевидное сходство с самим Гаршиным).

Начало работы Гаршина над «Художниками» непосредственно связано с появлением «Кочегара» Ярошенко, с впечатлением, произведенным картиной на писателя.

Короленко, близко знавший и писателя и художника, свидетельствует совершенно определенно: «Известна история этого замысла. Гаршин был дружен с покойным художником-передвижником Ярошенко… На Гаршина картина произвела сильное впечатление. Его чуткое воображение, пройдя через разные ассоциации образов, остановилось на „Глухаре“».

Короленко приводит взятое из рассказа описание картины Рябинина: «Вот он сидит передо мною в темном углу котла, скорчившийся в три погибели, одетый в лохмотья, задыхающийся от усталости человек. Его совсем не было бы видно, если бы не свет, проходящий сквозь круглые дыры, просверленные для заклепок. Кружки этого света пестрят его одежду и лицо, светятся золотыми пятнами на его лохмотьях, на всклокоченной и закопченной бороде и волосах, на багрово-красном лице, по которому струится пот, смешанный с грязью, на жилистых надорванных руках и на измученной широкой и впалой груди…»

«Эти черты — точное воспроизведение фигуры ярошенковского „Кочегара“», — замечает Короленко.

Но воспроизведение не точно. Есть, конечно, сходство в колорите, в подробностях, даже в настроении, но в рябининском «Глухаре» настроение ярошенковского «Кочегара» доведено до безысходного отчаяния.

«Постоянно повторяющийся страшный удар обрушивается на котел», — следует дальше у Гаршина.

Изобразить такое на холсте невозможно, живопись тут бессильна, но великая совесть Гаршина требует, чтобы мир слышал эти бесконечно повторяющиеся удары, чтобы содрогался и корчился с каждым ударом, чтобы каждому перед картиной Рябинина стало «за человека страшно».

«Ударь их в сердце, лиши их сна, стань перед их глазами призраком! — взывает Рябинин к своему созданию. — Убей их спокойствие, как ты убил мое…».

В гаршинском «воспроизведении» ярошенковской картины сострадание и неоплатный долг становятся преобладающей, пожалуй, единственной мыслью, единственным чувством произведения.

Рассказ «Художники» увидел свет, когда впечатление от «Кочегара» еще не улеглось, Гаршин выразил в словах общественное настроение, с которым была встречена картина Ярошенко. Тогдашние читатели «Художников» и зрители «Кочегара» — одни и те же люди. Они дополнили впечатления от картины впечатлениями от рассказа, совместили впечатления. Рассказ воспринимался как описание картины, а картина как иллюстрация рассказа.

В статье «Смерть В. М. Гаршина» Глеб Успенский писал о гаршинских «Художниках»: «А вот вам простой кочегар, которого также общие условия жизни терзают и молотом, и огнем, и горем, и бедностью». Глеб Успенский — близкий друг и Ярошенко и Гаршина, он великолепно знал и картину и рассказ; его обмолвка примечательна.

Главное не в том, что отличает «Кочегара» от «Глухаря»; главное в том, что объединяет их.

«Нельзя не мучить себя сознанием, что все это страшный грех человека против человека, — писал Глеб Успенский, — и что этот ужасный грех — наша жизнь, что мы привыкли жить среди него, что мы не можем жить именно так, чтобы нашей страдающей от собственных неправд душе не приносились эти бесчисленные жертвы».

«Четвертая стихия»

Но ярошенковский «Кочегар» не корчится в темном котле: озаренный отблеском пламени, он крепко стоит на земле пудовыми, могучими ножищами.

Конечно, плечи, придавленные непосильной работой, тяжелые руки, опустившиеся на минуту-другую, в лице, в глазах тревожный, необходимый вопрос, которого он не умеет высказать, но при том — сила огромная. Это не гаршинский «глухарь», несмотря на способность к труду, требующему нечеловеческой силы, немощный, разбитый, убитый. В ярошенковском «Кочегаре» — своя гармония, и его «безобразная» искореженность громадным трудом, которого никто другой выполнить не в силах, не нарушает, даже подчеркивает эту гармонию. Может быть, выпуклая грудь, красивая линия широких, расправленных плеч только убавили бы ощущение мощи, спрятанной в этом человеке.

Кистью Ярошенко, созвучно с настроением времени, наверно, двигало и «жаление», «Кочегара» можно жалеть, но, в отличие от «глухаря», он не жалок.

Некоторые зрители, критики почувствовали это: согласно общему устремлению они жаждав «отдать долг», но чувствовали, что полного, безоглядного сострадания не испытывают. К жалости и состраданию примешивалось мешающее целиком отдаться им ощущение силы «Кочегара», даже пугающего превосходства его.

За десять лет заводской жизни Ярошенко насмотрелся на «глухарей» — и на тех, чья грудь заменяла наковальню, и на тех, кто часами безостановочно (иначе заклепка остынет) взмахивал и бил тяжелым молотом, лишь перекидывая его время от времени из правой руки в левую и обратно, и на тех, кто, по выражению тогдашнего журналиста, работал «в четвертой стихии — в огне, в адском жару, среди раскаленного и расплавленного чугуна и железа, и в воздухе, постоянно наполненном дымом, чадом и искрами». Ярошенко знал «глухаря», рабочего человека, лучше, нежели его друзья, критики, зрители. Ярошенко и Гаршин увидели «глухаря» по-разному.

В очерке про литейный завод рассказывается, между прочим, и о том, как «глухарь», когда представится случай, вылезает из котла, где только что, скрюченный, сидел под ударами. Отирая пот с лица, улыбаясь во весь рот, он подходит к товарищам, шутит с ними, толкается, хохочет. Гаршин не увидел этого, не мог, не должен был увидеть, а Ярошенко видел. «Все они, — пишет о „глухарях“ автор очерка, — имеют вид ненормальный, все сухощавы, измученны, желты, но зато все, по-видимому, бодры, у всех груди богатырские, руки жилистые, и мускулатура вообще сильно развита».

Рабочие не выдерживали изнурительного труда, становились калеками, погибали, но при всем том число рабочих людей росло день ото дня, содружество их крепло, набирало силу. В известном смысле (совсем не в том, какой он сам в свои слова вкладывал) прав был заводской служащий, говоря, что русского рабочего не убить.

В книге просветителя-экономиста Берви-Флеровского «Положение рабочего класса в России», одной из самых ходовых книг и в среде интеллигенции и в рабочей среде, отмечалось: «Энергиею рабочие классы до того поразительно превосходят высшие классы, что они производят впечатление людей, несравненно более серьезных в своих чувствах и стремлениях».

Правительственные циркуляры требовали, чтобы заводское начальство не допускало стачек — этой «чуждой русскому народу формы выражения неудовольствия». Но «стачка» — от самого что ни на есть русского слова «стакнуться»: «заранее тайком условиться, сговориться, быть соумышленником, стоять заодно» (объясняет Даль).