Жизнь по Слову, данному нам от Бога - Рафаил Нойка

Многое из того, что я вам говорю сейчас, мне было неведомо, и потому жизнь моя зачастую протекала неверно. Я, как и всякий падший человек, не мог мыслить по‑евангельски. Ища истину, я задавал вопрос «что есть истина?», а не «Кто есть Истина». Даже читая авву Дорофея и стремясь стяжать терпение, смирение, рассуждение и так далее, я не понимал конечной цели этого процесса. А цель, оказывается, — видеть Бога, став любовью, подобной Ему. Следует хорошо узнать качества Его любви, и уподобиться Ему именно в такой, божественной Христовой любви.

Быть человеком значит любить — вот что я понял наряду со многим — многим другим исключительно благодаря отцу Софронию. Об этом говорят, конечно, все святые отцы прежних времён, но отец Софроний выразил многие духовные вещи языком, более понятным современному человеку. Быть может сегодня род человеческий, все мы, потомки Адама, уже достигли своего зрелого и даже преклонного возраста, и потому нуждаемся в более глубоком понимании духовной жизни, о которой он так ясно говорит. Не знаю, но в любом случае то, что пишет отец Софроний, привлекает сегодня людей, ищущих ответы на важнейшие вопросы жизни. И они находят у него то, чего не понимали ранее и чего не нашли у других авторов. Состояние падения человечества умножается и язык, на котором мы говорим, деградирует. Но отец Софроний сумел понятно выразить на этом несовершенном языке то, о чём говорили и святые отцы, и апостолы, и Сам Христос.

Так, например, отец Софроний пишет о смирении как о качестве любви божественной[36]. Бог, возлюбив нас, отдаёт нам Себя без всякой мысли о Себе, без оглядки. И смирение не в том, чтобы ставить себя ниже всех, а в том, что Христова любовь, совершенно не думая о себе, не боится быть ниже других, или быть отвергнутой, или даже поруганной. Почему? Да потому что любовь есть жизнь, которую ничто не может уничтожить. Единственное, что грозит любви — это гордость, которая, как говорит святой Силуан[37], мешает любить. Вот почему смирение имеет такое великое значение. Да, как цель мы стремимся стяжать любовь, но смирение есть одна из составляющих этой любви. И смирение есть такое качество любви, благодаря которому любящий живёт жизнью возлюбленного. Без этого наша любовь обращена на нас самих, и является эгоизмом. Эгоизм — это синоним гордости. Любовь же божественная по самой своей природе стремится отдать себя тому, кого любит. Вместо замыкания в себе мы объемлем любовью и всё творение Божие и Самого Творца. И тогда нам даётся в обладание величайший и драгоценнейший дар — весь сотворённый мир, видимый и невидимый. Смирение позволяет забыть о себе, чтобы стало возможно вместить других. Надо опустошить себя, и тогда мы сможем принять дар. До тех пор, пока место в душе занято мною самим, я не могу вместить других, и остаюсь лишь с самим собой, что, другими словами, и называется адом.

Я, сам по себе, не имею жизни, моя жизнь — это Христос во мне, как говорит апостол Павел[38]. Христос, Бог и Творец, есть моя жизнь. И посмотрите, Бог — Отец является Жизнью и Источником жизни, но зачем Ему надо, чтобы кто‑то другой был причастен Его Жизни, зачем Ему давать в Себе место кому‑то другому? Разве Он нуждается в этом? Почему бы Ему не оставаться самодостаточным? Зачем Ему рождать Сына? Не знаю, как ответить на эти вопросы, но думаю, что именно Любовь Отца даёт рождение Сыну и исхождение Святому Духу. Бог изливает всю Свою Любовь на Сына и Святого Духа, потому что таков наш Бог. Ему ничего не надо, Он есть сама Жизнь, и однако Он любит других как бесценное сокровище и отдаёт им всю Свою Жизнь. Он не нуждается в нас, но мы нуждаемся в Нём. Наше земное бытие без Него есть всего лишь существование, без смысла и без цели. Оно обретает смысл, только когда мы становимся причастными Его Жизни. Наш путь на земле есть процесс нашего становления богами по благодати, когда мы тоже сможем сказать: «Я есть, я живу». Исходя из своего глубочайшего опыта, отец Софроний говорит, что имя Божие «Аз есмь Сущий» становится и нашим именем, и это — не ересь и не безумная гордость, но реальность и дар благодати в силу нашей причастности Ему. Когда я достигну состояния, которое мне хочет даровать Бог, я тоже не буду нуждаться ни в чём, став наконец‑то самим собой. Подобно Богу я смогу сказать тогда: «Аз есмь». Удивительно то, что став самим собой, я перестаю жить для себя самого. Содержанием моей жизни становится жизнь возлюбленных мною. Мы даём в себе место Богу, чтобы Он жил в нас, а сами живём в других.

Существует немало книг, в которых говорится о христианской нравственности и об её отличии от других этических систем. От отца Софрония я никогда не слышал о том, что христианская жизнь есть одна из форм морали. Христианство для него есть жизнь. Только теперь мне становятся более и более понятными эти слова, которые я часто слышал от него. Мораль, во — первых, есть нечто подобное ветхозаветному закону, о котором говорит апостол Павел. «Закон не по вере, но кто исполняет его, тот жив будет им»[39]. Тот, кто живёт нравственно, тот находится на определённой высоте, и это хорошо. Совесть человека подсказывает ему, что это верно. С другой стороны, мораль общественная зависит от состояния самого общества и, как мы видим, она меняется. То, что вчера было аморальным, сегодня принято за норму. Что такое общество? Собрание грешных людей, таких же, как я, которые совместно решают каких нравственных норм им придерживаться. Каждая религия, каждый народ, каждое государство и так далее имеют свою этику. В данном случае, мораль сводится просто к неким внешним правилам поведения, которые должно всем соблюдать, чтобы не причинять друг другу неудобств. Но неужели христианство является одной из подобных форм морали? Для того ли, чтоб установить какие‑то новые этические нормы пришёл Христос и умер на кресте?

Каждое поколение имеет какие‑то отличия в нравственных законах, но независимо от этого все умирают. Все умирают, но в каждом поколении есть люди, которые собираются Богом в небесную житницу как созревший урожай. Урожай этот — святые. Все мы, верующие во Христа, являемся святыми, правда, пока ещё в процессе своего становления и поэтому часто не похожи на настоящих святых. Но всё же мы уже встали на этот путь. Одним из великих благословений находится рядом с отцом Софронием, было то, что мне удалось избавиться от неправильного воззрения на святость и на святых. Святой — это не тот, кто стоит пьедестале выше всех. Святость не есть нечто совершенно недосягаемое для меня или что‑то отвлечённое и нереальное. Одна женщина поделилась со мной своей скорбью от того, что её дочь заявила: «Я не хочу быть святой, я хочу жить!» Я же сказал: «Знаете, а ведь она права, совершенно права». Христос пришёл именно для того, чтобы даровать нам жизнь. Хотя, конечно, девушка та имела неверное понимание святости. Потому что жить, это и значит быть освящённым, никакой другой жизни кроме святости не существует. То, что мы сегодня называем жизнью, есть лишь существование, иногда ничем не отличающееся от жизни животного мира. Если бы мы были животными, для нас было бы достаточно и этого. Жили бы как все другие существа, руководствуясь лишь своей животной природой, и через какое‑то время, умирая, исчезали. Однако, человек не таков, ему этого недостаточно. Помню, уже в самом раннем детстве меня потрясла мысль о смерти и о том, как мог Бог её сотворить. Я не знал правильного ответа и потому пережил глубокий кризис, отразившийся на моей дальнейшей жизни. Если бы тогда рядом со мной был отец Софроний, то он бы мне сразу помог, сказав: «Ну, конечно, смерть ужасна, и мы приходим в ужас от одной мысли о ней. Совершенно естественно, что ты не можешь принять её как нечто нормальное и восстаёшь против такого порядка вещей. Смерть несвойственна человеку так же, как и грех. Для человека естественно жить согласно заповедям Христа».

Когда люди сейчас говорят о нравственности, в том числе и о христианской, то мне кажется, что сам вопрос ставится неверно, и поэтому не может быть и правильного ответа на него. Как гласит английская пословица: «Задай глупый вопрос, получишь глупый ответ». Говоря о нравственности, люди не думают о вечности. И тогда возникает другой вопрос, который часто задают сами себе те, кто хочет покончить жизнь самоубийством. Они в отчаянии говорят: «Зачем мне всё это надо, зачем мне нужна эта жизнь?» Этот вопрос они по ошибке принимают за ответ, и потому решаются прекратить данную им жизнь. Но сам‑то вопрос задан верно. Если жизнь заканчивается смертью, то в ней действительно нет смысла. Человек — не кошка и не собака, и не листок на дереве, чтобы быть счастливым и довольным подобной судьбой. Пожить и исчезнуть навсегда? Нет, в нас присутствует некая жажда, свойственная самой человеческой природе. Не будь предмета желания, не было бы и жажды. Цыплёнок, вылупившийся из гнезда, не хочет молока. Только — только он появился на свет, но уже со всей серьёзностью взрослой курицы роет лапкой землю в поисках свойственной ему пищи. Кто научил его этому, какой институт? Ведь он только что родился. Сама природа его учит тому. В нас есть жажда, потому что есть то, что может её утолить. Мы хотим жить, потому что есть жизнь вечная. Адам восхотел стать богом, потому что он действительно был сотворён для этого.