Княжна - Елена Блонди

Ей опять захотелось позвать Гайю. Пусть бы снова пришел сон наяву. О том, что осталось там, в ее степях. Где она, летая над весенними травами, не понимала, что живет. Все думала, жизнь настанет потом. И вот оно это потом, в пустоте богатого дома.

— Доннг, — пропел бронзовым голосом тронутый ею гонг и сразу по лестнице заторопились босые шаги.

— Мератос, приготовь гребни и заколки. Меня расчешет Фития.

— Да, моя госпожа, — прибежавшая девочка надулась, изо всех сил стараясь показать хозяйке, как ей обидно, что не она будет чесать длинные золотистые волосы.

— Ты достала подвески? Те, что из глины?

— Вот они, — девочка поднесла ей открытый плоский ларец. Хаидэ вытащила из него маленькую коричневую фигурку — ежика с глазом-бусинкой, висящего на потертом кожаном шнурке. Улыбнулась, поворачивая так, что черный глазок заблестел, как у живого. Поставив ларец на столик обок большого зеркала, села на кожаный стул и принялась доставать все фигурки, трогая каждую и аккуратно выкладывая на стол. Мератос за спиной тихонько фыркнула.

— Нравятся?

— Н-ну… смешные такие. Как… как у бедняков. Прости меня, госпожа, если я обидела тебя глупым словом.

— Их сделал мальчик, дурочка. Сам нашел глину и сам лепил. А обжигал на костре. Один маленький еж на каждое время степного года. Вот этот — с лапками, это зимний, тогда была злая зима и даже летали белые мухи. А этот, что повернул голову вбок, он из первой весны. Его, может быть, кусала пчела, и он отмахивался лапой, видишь? А этот, с косыми глазками, он из лета. Наелся дикого меду и песни поет.

И сама рассмеялась, слушая, как хохочет маленькая рабыня.

— Он, верно, очень любил тебя, моя госпожа, этот мальчик. Не каждый мужчина станет дарить подарки так долго, смотри, у тебя есть ежики на каждый палец моей руки. И на вторую руку тоже почти хватило.

— Два года, Мератос. Две весны, два лета. И зим было две, и две осени. Он был очень сильный. И Ловкий. В нашем племени нельзя рисовать и лепить то, что имеет тело. Он преступил обычай и был сурово наказан за эти смешные фигурки.

— Как его звали?

— Ловкий. Так и звали его все. Исма Ловкий.

— А где он сейчас?

— Он… Он ушел воином в наем, Мератос. Далеко и так надолго, что пока вернется, можно сделать четыре раза по четыре глиняных ежика. Я не знаю, придет ли обратно. Наши воины, Мератос, не все живут долгую жизнь.

— Они плохие воины?

— Нет. Они идут туда, где другие умирают сразу, еще не начав сражения. А Зубы Дракона бьются и побеждают. Но в живых остаются не все.

— Как жалко. Они все, должно быть, очень красивые! И что потом делать их женам?

— Жить.

— А им будет новый муж? У варваров, я знаю, у них жену хоронят вместе с убитым мужем, госпожа.

— Зубы Дракона — не варвары, Мератос. Они…

Она замолчала. Кому рассказывать? Рабыне, у которой всего несколько месяцев как появилась грудь, и которую волнуют все мужчины, что посмотрят на нее? Она рассказывает себе. Но говорит вслух и может сказать слишком много.

— Иди, Мератос. Я позову тебя потом, когда одеваться.

Девочка остановилась в дверном проеме, отведя тяжелую коричневую портьеру. Хаидэ неподвижно сидела перед большим зеркалом, блестело круглое плечо в спущенном вороте рубахи.

— Ты не печалься, моя госпожа. Он обязательно вернется.

— Конечно. Иди.

Занавесь упала, колыхнувшись. Только народившееся лето невнятно пело ленивыми голосами молодой жары, ткало свое полотно из скрипов, дальних выкриков, плеска, смеха мужчин, топота коней и пиликания неловкой флейты. Казалось, откинь край полотна из привычных звуков и услышишь за ним — другое…

6

Темнота навалилась на степь мягкой грудью, как большая овца с черным руном и шерсть ночи приглушила все звуки, будто они запутались в ней и замерли, уснув. Трещали сверчки, шебуршилась под охапками полыни мышь, падал сверху глухой крик ночной птицы. И ближе, живее, шевелились скрытые темнотой звуки стойбища. Вскрикивали и смеялись у большого костра воины и охотники, перетаптывались, пофыркивая, кони, вдалеке плакал ягненок, потерявший сосок с молоком, а у самой палатки мягко слышались легкие шаги, замирали, когда Фития у входа ворочалась на старой попоне, и снова звучали, так тихо, что Хаидэ думала: кто-то идет к ней из сна.

— Хаидэ? Спишь? — голос Ловкого раздался за тонкой стенкой из шкуры, у самого уха, и девочка, вздрогнув, тут же нахмурилась, досадуя на свой испуг.

Садясь, отцепила кожаную петлю, откинула угол полога. Выглянула через дыру в ночь, полную звезд:

— Подожди.

Завозилась внутри, проталкивая в дыру старую шкуру:

— Тяни, тихо.

И выскользнула сама, выдергивая из палатки край длинного плаща.

Вдвоем уселись на мягкую шкуру, прижавшись, закутались в плащ — только головы торчат.

— Так и не взяла одежду? — тихо рассмеялся Ловкий, обнимая Хаидэ за плечи. Сам был в одних штанах. Ноги — босые, холодные.

— Все равно спать. А завтра, если смотреть меня будут, все новое наденут. Как на праздник. Нянька будет наряжать. Серьги достанет, гривны. Оплечья, что от матери остались.

За палаткой послышались мягкие тяжелые шаги.

— Отец, — шепнула Хаидэ.

Исма мгновенно исчез в темноте. Качнулась сама к откинутому краю полога, но, поняв, что спрятать шкуру не успеет, осталась сидеть. Только плотнее закуталась в плащ.

Большая фигура заслонила звезды. Отец сел на шкуру рядом с дочерью, подогнул ногу, взялся за колено. Девочка молчала.

— Завтра приедут греки. Из полиса, что над проливом. Приедет твой будущий муж. Большой человек, богатый. Сейчас хорошее время, Хаидэ, для нашего племени. Грекам нужны наши воины. Они то воюют, а то отправляют караваны с товарами, за море или за дальние степи и горы. А нам нужно их оружие, ткани, посуда. Они хорошо платят нам за наше умение воевать.

— Я знаю, отец.

— Это и для тебя хорошее время, дочка. Здесь твое место — в женской повозке. Рожать воинов, доить кобылиц, защищать женские стойбища, пока мужчины воюют. Но ты не просто дочь вождя. Я расскажу тебе о матери…

Высоко в черном небе среди горстей звезд узкая луна колола темноту острыми рожками. Это пасется небесный барашек, знала Хаидэ детское — из певучих сказок няньки. Каждую ночь небесный барашек выходит есть звезды, что цветут на небесном лугу, но звезды никак не кончаются, и барашек толстеет-толстеет, пока не устанет есть. Тогда ночь за ночью молча бредет по лугу, от самой степи через середину неба, уходит в утро. И бока его становятся тощими, пока не исчезнет барашек с человеческих глаз. Когда-нибудь, говорила Фития, покачивая на руке голову Хаидэ, когда-нибудь небесный барашек заупрямится и не остановится. Объестся, станет больше, чем круглый, и лопнет…. Никто не знает, что случится тогда. «А вдруг он сумеет съесть все звезды, Фити», спрашивала сонная девочка, изо всех сил стараясь не закрывать тяжелые веки, сторожа уши, чтоб услышать ответ. И засыпала испуганно, когда Фития, проводя жесткой рукой по волосам, отвечала «тогда кончится мир, птичка, потому что мира без звезд быть не может». Но годы шли, барашек выходил на небесный луг и никогда не делал того, что было не таким, поперек. Стережет мир, думала Хаидэ во сне и страх уходил.