Вместе и врозь - Анатолий Маркович Маркуша
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Постелила я Леньке на диване. С разговорами приставать не стала. Ночь. Он сполоснулся на скорую руку и лёг.
А слышу, не спит. Ворочается. Долго не спал. Сколько, не скажу — сама я притомилась и уснула. Утром встала тихонько, он и не слышал. Поглядела ему в лицо, и хоть плачь — такое обиженное лицо было, просто даже не сказать. Только у него маленького я такие губенки видела.
Будить, думаю? Жалко. И на работу мне пора.
Взяла, значит, бумагу и написала:
«Леня, если что, не думай, приходи в мои хоромы. Не осужу, что бы ни было. В тесноте, да не в обиде».
Врать не буду, работала весь день, как всегда, не переживала, нисколько не маялась и даже возвращаться домой не спешила. Свое слово сказала. Ото всей души ему предложила, а дальше как хочет, сам должен решать.
Правда, когда к дому подходила, что-то вдруг в груди у меня закололо, съежилось.
Смотрю на дверь — замок. Ключ в условном месте, на счетчике электрическом лежит. Отомкнула, взошла в комнату. Постель с дивана прибрана, одеяло, простынки на стуле аккуратно сложены. Это у него с детства — за собой убирать. Стаканы, тарелки нетронутые. Ушел не евши. Записка моя на столе.
«Неужели не заметил?» — подумала.
Нет, заметил. Его рукой приписано:
«Спасибо, мама, знаю, ты ни за что и никогда меня не осудишь. А я сам? Вот в чем вопрос…» Что-то он еще было написал, но зачеркнул.
Чем там у них дело кончилось, да и было ли чего серьезное, не знаю. Никакого разговору промежду нами никогда больше не было. И записку ту я порвала. Но другой раз начну воображать, а как бы все повернулось, если б Ленька и правда от Клавдии к той докторше ушел или пусть даже не к той докторше (может, ее и не было!), а вообще к другой женщине?
Не люблю я невестки, не люблю, хотя и не показываю ей того. И вот гадаю, что бы тогда было. А потом на себя и разозлюсь. Чего зря нервы портить, когда все равно часы назад не ходят? Этого даже наш отец наладить не мог, хотя уж какой мастер был!
А чем невестка мне не по душе — скажу.
Бывают на свете женщины, а бывают бабы. И не от образования это вовсе зависит. Другая хоть профессорша — а баба. А есть хоть и домашняя жена, ничего, кроме детей и кухни, вроде не знающая, — женщина. Она мужу и дом поставит, и совет верный даст, и, когда надо, — промолчит… У женщины душа умная, понимающая. И это — большое дело! Так вот, Клавка — баба.
Верно, любит его, из кожи вон лезет, чтобы все хорошо было. Только полной веры у меня к ней нет. Случись у Леньки неприятность какая, не знаю, сумеет она помочь или не сумеет. Едва ли…
Когда в тридцать втором отца нашего арестовали и обвинение против него сделали, будто он золотишком приторговывает, я со страху чуть не померла. А чего испугалась? Знала ведь, что он ко всяким комбинациям — купить-продать — смолоду тяготение имел. И подумала: а ну-ка не зря ему такое обвинение сделали? Ну-ка он от меня в секрете и правда какие-нибудь шахер-махеры завел? И все-таки пошла к следователю, и такой там крик подняла, и графин об пол шарахнула — да как, дескать, вы смеете на честного человека клепать? — что его в тот же вечер отпустили. Еще и извинились.
Он мне тогда ночью сказал:
— А ты вот, оказывается, какая. Не знал и не думал даже.
— Какая уж есть. Если не гожусь, поезжай в Таганрог. Дорогу вроде знаешь…
Долго он молчал. Чего в голове своей соображал, не знаю, а потом спросил:
— Ну а если бы оказалось, что донос на меня правильный, тогда как?
— Вместе бы и отвечать. Муж и жена — одна сатана.
Так с тех пор он, когда разозлится, бывало, и кричит мне:
— А ты, сатана, не в свое дело не лезь!
Только я все равно лезла. Не понимала того, чтобы у него свои дела, а у меня свои были.
Может, я зря Клавдию осуждаю. Может, напрасно. Как говорится, фактов у меня никаких нету. Да и рада бы знать, что подозрения мои напрасны, только и таких примеров, чтобы по-другому об ней думать, я не вижу.
Когда Леньке Героя дали, никаких мыслей у меня, что он возноситься станет или больно много о себе воображать, не было. Такого не ждала от него. А все-таки интересно, как он под Золотой Звездой ходить станет.
Видела я разных людей и знаю: не каждому по плечу почет и уважение выдержать.
Взять Пахомова — начальником у него на фронте был, — ну до чего аккуратно себя держал. Чтобы как-нибудь показать, я главный, заслуженный — никогда! Верно, я на него рассердилась, когда он сомнительную девицу в мой дом привел. Но то другое дело, с кем греха не бывает. А так — очень даже правильный человек.
А вот другой Ленькин командир — Пилевин его фамилия — совсем не то. Верно, Ленька его сильно уважал и говорил, будто жизнь тот ему не раз спасал. Может, оно так. Ленька врать не приученный. Однако уж больно высоко себя этот Пилевин ставил, высоко…
Только я не о Пилевине рассуждения имею, а о самом Леньке. Вскоре после парада надумал он мебель в мою комнату новую купить. Я против была. На что мне эти серванты да хельги разные? Не приученная к ним. Но он впиявился, как клещ: купим да купим.
Я сказала Леньке:
— Или тебе от людей совестно, что мать не во дворце живет? Боишься, при новом твоем звании осудить могут?
Ох как он разозлился:
— Не говори глупостей, мама! Просто я хочу, чтобы у тебя все было…
Ну, «глупости» я ему простила, не со зла, а в сердцах брякнул. Но спрашиваю:
— Ладно, положим, новые вещи ты купишь, а старые куда денем?
— Старые? А куда их девать? Выбросим…
— Как же так, выбрасывать? И шкаф еще хороший, и стол крепкий, не шатается. Люди же те вещи делали, старались, а ты говоришь — выбросим. Нет, Ленька, не согласная я ничего выбрасывать. Не согласная.
— Тогда продадим давай.
Вроде бы ни на
