Вторая очень страшная история - Анатолий Алексин

Это была хоть и короткая, но тем не менее ода:

В этот день,когда мы открываемКомнату занявший «Уголок»,Мы с волненьем имя называемРыцаря,который нам помог!До сих пор сидели б «детки в клетке»,Если бы не спас насАлик Деткин!

Мура платком вовремя удержала слезу, которая выкатилась из левого глаза и чуть было не скатилась ей в рот, раскрытый от благодарности и восторга. А я молча подошел к Принцу и по-братски обнял его два раза: один раз за слово «рыцарь», а второй — за слово «спас».

Дошла очередь до Покойника.

— Я прочитаю вам свою неоконченную поэму «Глядя смерти в глаза…». Эпиграфом стали знаменитые строки Сергея Есенина, не оставлявшие меня в подземелье ни на минуту: «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?»

И сразу же он начал читать с чувством, я бы сказал, противозаконной гордости за самого себя:

Никогда я не забуду это:В темноте,хоть среди бела дня,Два скелетаили три скелетаПристально глядели на меня.Я тащил скелеты еле-еле,Я один во тьму их уносил…А друзья на ящиках сидели:Смерти ждатьуж не хватало сил.Все молчали, словно были немы:Видно, не могли и говорить…Я решил,что сочиню поэму,Чтоб друзей-товарищейвзбодрить!..

— Какой у тебя эпиграф к поэме? — неожиданно прервал его Принц Датский. Хотя обычно принцы говорящих не прерывают…

— Эпиграф? — все еще нараспев, не переключившись, произнес Покойник. — «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?»

— Приснилась, милый… Ты спал, а она приснилась! — заверил его Принц, раньше защищавший бледнолицего поэта и даже не раз предупреждавший меня: «Не трогай Покойника!» А тут взял и сам тронул…

— Получается, что мы вроде открываем сегодня твой «Уголок», а не «Уголок Ал. Деткина»! — Мура поддержала Принца, хотя прозвище его не признавала: она была против лиц монархического происхождения!

Валя Миронова, как на уроке, подняла руку, прося слова: ее дисциплинированность могла соперничать лишь с ее же непреклонным желанием перевыполнять все нормы в мире и быть до конца преданной «правде жизни».

— Ничего этого не было, — убежденно сказала Валя. — У меня по минутам записано. И скелет был только один…

— Вы не дали мне закончить «неоконченную поэму»… Там дальше все разъясняется! — побледнев до того, будто лишился кровеносной системы, произнес Покойник.

— Пойми: самыми главными двое не могут быть, — пояснила Мура. — Ни в каком деле… Самым главным может быть только один. И вот его кеды! А вот и он сам…

Она легко опустила свою тяжелую руку мне на плечо.

— Будем считать церемонию завершенной, — предложил я.

Наташа отсутствовала. А похвалы, которых она не слышала, были мне не нужны.

И тут я ощутил на себе взгляд Покойника. Но это был взгляд не усопшего, а, говоря маяковским языком, «весомо, грубо, зримо» (главным образом грубо) ненавидящего меня человека.

«Уж не жду от жизни ничего я», — любил цитировать Есенина бледнолицый Покойник. Но я понял: нет, он ждал! Ждал «от жизни» именно того, что пока принадлежало мне: успеха, славы, первого ряда в президиуме и, как я, холодея, понял, Наташиного восхищения… Меня же он ненавидел.

Я не раз слышал, что «от любви до ненависти один шаг!». Интересно, а сколько шагов от ненависти до любви?

Не успел я об этом подумать, как в дверь просунулось лицо секретарши директора школы. На этом лице никогда ничего нельзя было прочитать, потому что на нем ничего не было написано.

Летом секретарша провалилась на экзаменах в педагогический институт и осенью начала, как говорили, «нарабатывать стаж воспитательской деятельности». Она сидела в канцелярии, возле директорского кабинета, и воспитывать ей, кроме директора, было некого.

На лице секретарши в этот раз что-то написано было. Правда, неразборчивым почерком… Но было! Вглядевшись, я прочитал на нем невнятный испуг.

В дверь просунулся ее палец, которым она поманила меня, а потом Муру. Мура устремилась за мной.

— Деткин, тебе десятый раз звонят… — пролепетала секретарша.

— Откуда? — спросил я уже в коридоре.

— Из прокуратуры станции Антимоновка Антимоновского района. Какой-то… — она вовсе осадила свой голос, — следователь…

— Он хочет у тебя поучиться! — воскликнула Мура, тоже выскочившая в коридор. И восторженно заострила свой облик. Она сопровождала меня до самой двери директорского кабинета.

«Его сопровождали…» — пишут в газетах. И это всегда относится к выдающейся личности!

Глава VI,

где меня обвиняют в убийстве

Телефонная трубка лежала на столе в канцелярии. Детективная сообразительность подсказала мне, что следователю со станции Антимоновка я был, говоря уголовным языком, позарез нужен. Иначе не стал бы он ждать, пока секретарша директора поднимется наверх, а я спущусь вниз.

Мура, войдя в канцелярию вместе со мной, воззрилась на трубку как на экспонат для бывшей кладовки, переименованной в «кладовую памяти» и одновременно в «Уголок Ал. Деткина».

Я взял трубку, представился и услышал:

— С вами говорит следователь станции Антимоновка Антимоновского района.

Да-да, меня называли на «вы». Но в этом проявлялось, я чувствовал, не уважение, а плохо скрываемое злорадство и холодная, даже морозная официальность.

— Уведомляю, что вы, Деткин, обвиняетесь… в убийстве.

Многоточие поставил я, а в его фразе многоточия не было. Он изъяснялся, говоря судебным языком, по-прокурорски, резко и без каких-либо знаков препинания: прокуроры никогда не сомневаются в том, что произносят. И поэтому не спотыкаются на «препинаниях». Даже если их улики сомнительны. Кажется, что обвинительные речи свои они заучивают наизусть.

— Вы обвиняетесь в убийстве не один, а вместе с вашими сообщниками.

Мне стало легче: коллективная вина раскладывается все же на нескольких или на многих. А кроме того, как говорится, «на миру и смерть красна».

— Одного из ваших сообщников может оправдать чистосердечное раскаяние, — добавил следователь. — Одного. Но не вас!

— А кого? — Мой голос, казалось, не прозвучал, а осел в трубку, как от растерянности садятся или, говоря литературным языком, опускаются на стул или на пол.

— В обвинительном заключении все будет уточнено, — вновь по-прокурорски, словно бы наизусть оттарабанил он.

Мне особенно не понравилось слово «заключение». Потому что оно было тюремным.

— Явитесь послезавтра, в воскресенье, на печально знакомую вам станцию Антимоновка Антимоновского района вместе со своими сообщниками. И сразу же направляйтесь на «старую дачу». Там я буду вас ждать. Явиться должны только участники вашей преступной группы. Чтобы можно было восстановить точную картину содеянного! В интересах следствия необходимо, как вы понимаете или не понимаете, соблюдать тайну от всех остальных.

— И от учителей, и от родителей?

— Ото всех! Ты маленький, что ли? Надо тебе объяснять?

Он неожиданно перешел на «ты» — и мне стало легче: все-таки маленьких обычно щадят.

— Послезавтра, как вы сами сказали… воскресенье. Как же нам объяснить родителям?..

— Умели убить — умейте и объяснить! — перебил он. — Не задавай следствию наивных вопросов. Вообще вопросы будем задавать мы. — Он помолчал, несколько доброжелательно подышал в трубку и предупредил: — Если сами не явитесь, доставим силой! Но это только усугубит. И вообще будет позор!

— Нет, нет, мы приедем, — засуетился я, не собираясь менять свою славу, к которой я уже привык, на позор, к которому, наверно, привыкнуть нельзя.

Он говорил не «приедете», а «явитесь», не «привезем», а «доставим», не «сделанное», а «содеянное». О, как суть этих слов, еще недавно любимых мною, круто изменилась, когда стала относиться ко мне самому!

Внезапно голос антимоновского следователя показался мне отдаленно знакомым. Чтобы он не оборвался, а продолжал звучать в трубке, я сказал:

— Но все-таки… родители будут очень обеспокоены…

— В зале суда они обеспокоятся куда больше. Так что пусть привыкают. Еще раз предупреждаю: никто, кроме вас, непосредственно обвиняемых, ничего знать не должен. Если ход следствия будет нарушен, возникнет дополнительный пункт обвинения!

«Преступление», «следствие», «обвинение». Да, эти близкие мне понятия я захотел вдруг от себя отдалить!

И все же его голос казался мне не то что хорошо знакомым или как бы родным… а просто похожим. На чей?!

— Мы вечером… вернемся домой? — пробормотал я так, будто уже находился на скамье подсудимых перед глазами судей и заседателей, которые называются «народными», потому что судят от имени всего народа. Хотя с народом они не советуются…